Валя Соин. Уже несколько месяцев как он был похож на человека, наложившего себе в штаны. На то были причины. Буйный характер Вали — казака-разбойника, с реки Хопер, подвел его под большой монастырь. Даже само пребывание Вали в должности начальника штаба полка, долго было под вопросом. Еще на Центральном аэродроме в городе Сталино, где мы базировались, вдруг приземлился какой-то «ПО-2». Из него вылез высокий человек в темно-синем комбинезоне, «А ну, пойди посмотри, что это за мудак прилетел, и не идет на КП докладывать!», — своим обычным задиристым голосом приказал Валя посыльному. Тот отправился привести «мудака», который прекрасно слышал, какое звание ему присвоил Соин и оказался заместителем командующего восьмой воздушной армией, генерал-лейтенантом Самохиным.
Это был пожилой, еще с Гражданской войны летчик, седой, высокого роста, в прекрасной спортивной форме человек со вставными стальными челюстями и шрамом через все лицо — от уха до уха. Он приказал посыльному позвать Валю, который подкатился к нему шариком, и суровым голосом принялся объяснять ему, что он Соин, мерзавец и подлец, некультурный осел, которому только коров пасти, а не руководить штабом полка и он, Самохин, обязательно позаботится, чтобы его отправили в штрафной батальон. Валя стоял, не жив, ни мертв, не опуская руку, взятую под козырек.
Наконец Самохин устал ругать Валю и принялся за меня. Смысл претензий был обычный: почему я плохо воспитываю личный состав, в частности этого шалопая? Я скромно молчал. К счастью, Самохин как все культурные люди, был не злоблив, да и не имел особенного влияния в штабе армии. Его держали, скорее, как авиационную реликвию, а он сам благоразумно никуда не совался. Его огромный шрам и вставные челюсти были результатом опять таки широкого размаха, свойственного нашему народу. На этот раз размаха топором. На «Р-1» Самохин потерпел катастрофу. Самолет скапотировал и перевернулся в незнакомой местности. Самохин, потерявший сознание, висел в кабине вниз головой на ремнях. Прибежавший его выручать крестьянин, выпучивший в спешке глаза, занялся любимым национальным спортом — рубать, на этот раз самолет, чтобы вытащить из него висящего летчика. Вышло так, что в темноте он больше рубил по лицу Самохина, чем по самолету. Вообще, в результате разнообразных «спасений», у нас погибает не меньше людей, чем в результате самих катастроф.
Еще раз мне пришлось встретиться с Самохиным в Монино под Москвой, где он вдумчиво катался на коньках по освещенному яркими лампочками катку, устроенному на поле академического стадиона. Я поздоровался с генералом, и он сразу поинтересовался, дело было в конце 1947-го года, удалось ли мне обменять деньги в нормальном соотношении, при денежной реформе, весьма смахивающей на грабеж среди белого дня, перепуганные люди спешили купить даже огромных пыльных плюшевых медведей, десятилетиями стоявших как украшение в витринах магазинов «Мосторга». Это же время подарило нашей отечественной истории и очередную плеяду «декабристов» — большую группу партийно-советских работников, пошедших в лагеря за то, что вроде бы небезвыгодно предупредили кое-кого о готовящейся денежной реформе, сведения о которой были приравнены к военным — совершенно секретным. Так что «декабризм» и его традиции еще долго жили в России.
Я сообщил Самохину, что по причине отсутствия денежных знаков особого ущерба не понес, а он вздохнул: собрал 800 рублей на лаковые туфли жене, а вместо них получил в десять раз меньше. Самохин, которому было тогда уже лет 60, прекрасно выглядел. Летая на коньках, он громко возмущался: «Это безобразие, обманули честного человека». Я помалкивал: чего возмущаться по частному поводу, если вся наша жизнь была одним обманом.
Не скажу, чтобы после случая с Самохиным Соин перевоспитался, но вести себя стал намного осторожнее — на некоторое время. Сидя в авиационной столовой, Валя жевал американское сало и помалкивал. Это американское сало всегда было для меня символом продовольственной помощи Запада, на которую сейчас все так надеются. Дело в том, что это очень красивое на вид сало, ровные белые квадраты, примерно по килограмму весом, предварительно побывало под прессом, и весь жир из него остался в далекой Америке. Нам же доставались шкура и волокна, которые изо всех сил тянули зубами представители нашей доблестной армии, ругая прижимистых американцев.
Удивительная штука — война и пути людей на ней. Бывает довольно часто, что в большом многоквартирном доме люди, занятые заботами в своей жизненной ячейке, не знакомы с соседом по лестничной площадке. А ведь подними голову, и столько вдруг интересного, а может быть и важного для себя, узнаешь. Кто бы мог подумать, что в том самом 75-ом гвардейском штурмовом полку, с которым мы шли рядом почти два года, от Сталинграда до Крыма, воюет в звании сержанта стрелок-радист штурмовика «ИЛ-4» мой двоюродный брат Владимир Константинович Ставрун. Наверняка мы много раз вместе шли на боевые задания. Но я узнал об этом только в 1946 году. Мой 22-летний двоюродный брат, сын родной сестры моей мамы — Марии Ефремовны, мечтавший по моему примеру стать летчиком, воевал рядом со мной. Я взял из рук своей тети похоронку на ее юного сына и увидел на ней знакомый адрес и подписи знакомых людей. Похоронку направил сам командир полка Ляховский, с которым мы много раз вместе ходили на боевые дела и поднимали фронтовые сто грамм.
Володя погиб в Крыму. Их самолет сбила зенитка на полуострове Херсонес. Эта история наглядно иллюстрирует, как вредно в жизни всегда говорить правду. После гибели Володи к нему домой приехала одна из полковых девушек — машинистка при штабе, которая была в положении. Мария, мать Володи, было обрадовалась, что сын оставил на белом свете свое продолжение, но эта девушка оказалась честной и сообщила, что она беременна от пилота, с которым вместе Володя погиб в штурмовике, а его самого она хорошо знала и просто испытывала к нему дружеские чувства, как к хорошему парню. Эта женщина родила мальчика, а потом ахтарцы принялись ворчать, особенно отличалась старшая сестра Володи Кленка — Клеопатра, и молодая женщина с ребенком уехала. Стоило ей обмануть, и жила бы себе в Ахтарях припеваючи. Почему она приезжала? Мария Ефремовна Ставрун начала переписку с этой женщиной, когда написала в полк письмо, стремясь узнать, как погиб Володя и где его могила.
Итак, мы готовились дать немцам перца в Крыму. Не собирались предупреждать их об этом, как сделали это они сами, а вернее наши русские люди, судя по всему, казаки, сражавшиеся на стороне немцев, которые сочинили следующую листовку, которую разбросали в Ахтарях с воздуха перед самой бомбардировкой: «Не пеките пирогов, не месите тесто, двадцать первого числа не найдете места». Это еще раз показывает, насколько еще были сильны и уверены в себе немцы, и насколько им на руку была кровавая рознь, вошедшая в российский дом, в котором уверенно взяли верх люди, подобные нашему рыбзаводовскому председателю профсоюза, упрямому и скандальному Моте Сидоренко — Матвею. Мотя стал для ахтарцев символом многих нововведений, и в быту его называли «МЗД» — «Мотя здоровый дурак» — так расшифровывалось это сокращение в индустриальном духе. Особенно любил Мотя густым и грубым кубанским голосом запевать, шагая во главе ахтарских колонн на первомайском празднике: «Пролетарии всех стран соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть!».
Лицо при этом у него становилось вдохновенным. Что говорить, зажигал этот великий гимн угнетенных и мое молодое сердце, да вот только жаль, что очень быстро он превратился в древний принцип: «Сила есть — ума не надо». Так и не могу определиться в душе своей, чем же было наше прошлое: великим преступлением, великой трагедией, великой ошибкой или великим подвигом? Скорее, было всего понемногу. Жаль только, что люди, которые заварили всю эту кашу, быстро ушли с исторической сцены, и ни с кем из этих бородатых социал-демократов с немецкими фамилиями нельзя было толком подискутировать о последствиях применения их теории на российской почве. Теоретики поступили, как пилот-истребитель — нанес удар по наземному противнику и скрывайся в облаках, нечего рассматривать содеянное. Как говорят в Одессе: «Наговорил, наговорил, и уходи, не стой в этом всем».
Эту формулировку довел до совершенства мой дед Яков, когда к нам на степь, в 1920-ом году, прислали на перевоспитание несколько греков — торговцев табаком, которых мы должны были приобщить к крестьянскому труду. Тогда был актуальным лозунг борьбы с белоручками — трудом считали только работу грязными руками. Затею глупее трудно было придумать. У торговцев-греков срывались миллионные контракты на закупку табака, который беспощадно курили преобразователи-большевики, но те же преобразователи загнали под конвоем к нам на поле коммерсантов, снабжающих их табаком на основании, неизвестно, каких законов и, неизвестно, на какой срок, да и зачем ковыряться в земле. Вообще, наверное, за тем же, за чем Лысенко стремился скрестить пшеницу с бурьяном-пыреем. Пошел дождь, и мы все сидели в степном балагане. Греки осторожно, но очень логично, объясняли идиотизм своего пребывания в степи. Деду Якову ответить было, в общем-то, нечего, и он поступил по-большевистски: «Не угодно жить в
