черт и Гитлер занес в Россию, и которых нам предстояло превратить в кровавое месиво. Как водится, им предложили сдаться, но немецкое командование, видимо, еще рассчитывало на эвакуацию по морю, в сторону Румынии. И действительно, такие планы были. Потому переговоры сорвались. Немцы даже убили нашего парламентера. В ответ, 10-го апреля на боевое задание вылетела бомбардировочная авиадивизия полковника Чучева, входящая в состав нашей восьмой воздушной армии: два полка «Пешек» и полк «Бостонов». Всю эту армаду вел полковник Федя Белый, о котором я уже рассказывал. Истребителей противника к тому времени в Крыму уже не было, и вся наша армада, наш полк сопровождал бомбардировщиков, совершенно спокойно зашла для удара по мысу Херсонес с юга, со стороны моря, в которое мы углубились на пятьдесят километров. Еще на подходе к морю, летчики весело галдели, переговариваясь друг с другом по радиосвязи, порой о разной ерунде. Мой самолет шел в строю слева в первой девятке первого полка, недалеко от машины Феди Белого. Но вот под нами перестали мелькать каменистые берега Крыма и вся армада вышла на морской простор, переливающийся внизу подсвеченной сиянием солнца голубизной. Херсонес оставался справа и нам предстояло сделать большой круг для захода на бомбежку. Воздушный радиохор сразу смолк. Величественное зрелище морских волн и бесконечных далей сделало кощунственной и неприличной пустую болтовню. В воздухе воцарилось молчание. Впрочем, были и материальные причины. Кто-то в раздумье сказал по радиосвязи осипшим голосом: «Моряра. Кокнут, концы в воду». Колонна бомбардировщиков развернулась на 150 градусов вправо и легла на боевой курс. Над самой целью бомбардировщики несколько оторвались от нас, и мне, летевшему в паре с «Блондином» — Константиновым, было хорошо видно, что бомбы ложатся точно. Внизу бушевал ад. Всякий осколок находил живую мишень. Нет, недаром после войны немецкий народ проникся духом глубокого миролюбия.
Во второй половине этого же дня, 10-го апреля, вторая эскадрилья, под командованием Константинова, вылетела сопровождать восьмерку «Горбатых», собирающихся штурмовать Херсонес. Над самым мысом их внезапно атаковала четверка «Мессеров». Константинов и Уразалиев совместными усилиями сбили одного из них. И здесь судьба дала понять Константинову, да и всем нам, что возлагает на Анатолия определенные надежды и имеет планы. Самолет Константинова получил опаснейшую пробоину, и его спасение, по моему, нельзя объяснить даже чудом. Снаряды «Эрликона» разодрали левую плоскость над самым бензобаком и вспороли сам бензобак, проделав в нем здоровенную круглую дыру. Естественно, горючее в баке вспыхнуло, но потом огненную шапку оторвало струей воздуха, и Константинов благополучно приземлился на нашем аэродроме Сарабузы. Мы, озадаченные, стояли кружком возле пробитого бензобака, который по каким-то таинственным причинам, не вспыхнул сразу и не сгорел полностью. Это чудо, что голубой немецкий трофейный бензин, который плескался в баке и красиво подсвечивал в лучах солнца, не вспыхнул. Подобного случая никто из нас не видел, и даже об этом не слыхал никогда. «Блондин» стоял белый, с осунувшимся лицом.
После падения Сапун Горы и взятия Севастополя наступила пауза. Немцев, время от времени, бомбила авиация на мысе Херсонес, а сухопутные войска перегруппировывались. Недаром говорят, что ни бросишь в реку времени, она все принесет тебе обратно. Немцы оказались практически в таком же положении, как наши войска летом 1942-го года. Почему они не бежали? Ответ на этот вопрос связан с ответом на другой, которым многие сейчас мучаются: как мы могли десятилетиями терпеть дикую деспотию? Не стану вдаваться в исторические корни явления. Отмечу лишь, что ужас довлеющего над нами гнета был в его дикости и непредсказуемости. Будто какой-то злой коварный дух парил над нами, и никто никогда не знал, за что будет принесен ему в жертву. Не было ни секунды покоя или ощущения безопасности. Причем, было неважно: против ты, или всей душой предан. Никакие объяснения и доводы рассудка не принимались во внимание. В любой момент могли совпасть обстоятельства, и твои же вчерашние товарищи, прекрасно зная, что ты невиновен, отправят тебя на смерть или позор. Все мы были во власти огромной дьявольской машины, которая работала по одним ей ведомым законам, которые без конца менялись. Неизменным оставалась жажда крови. Вот во что превратились неплохие, в общем-то, идеи социалистов. Не удивительно, что, заглянув в прошлое, бедняга Горбачев просто не знал, в какую сторону податься. К чему эти рассуждения? Да к тому, что одиннадцатого мая поступил приказ, чтобы все заместители командиров по политической части нашей восьмой воздушной армии выехали на Сапун Гору во главе похоронных команд и предали земле тела погибших товарищей. Над Сапун Горой погибло два наших молодых пилота, фамилии которых я не запомнил — молодежь была наиболее любимым лакомством свирепого Молоха войны. В старенькую полуторку погрузились я, Тимоха Лобок, к тому времени уже майор, старший лейтенант Миша Мазан, два техника и три солдата. И безответная труженица фронтовых дорог, старая полуторка, потащила нас по пыльной дороге с аэродрома Сарабузы через Симферополь на Сапун Гору…
Дело явно шло к тому, что нам предстоит освободить аэродром «Седьмой километр», а немцам река времени принесет зеркальное отражение той трагедии, которую пережили наши войска летом 1942-го года. Все возвращалось на круги своя, и немцы так же ждали своей участи, как и наши в 1942-ом. А теперь отвечу еще и на вопрос: почему они не пробовали спастись.
Отвечу, рассказав об одной истории, случившейся у нас в 1942-ом. Наши системы похожи, так что только меняй немецкие фамилии на русские, и будет та же история. Еще в Качинской школе, на курсах командиров звеньев в 1934-ом году, я учился с красивым высоким парнем по фамилии Кукушка. Отличный летчик и спортсмен, стройный и сильный парень, с мужественным лицом, именно его брали для лепки с натуры обобщенной статуи летчика в Доме Офицеров в Киеве, он был всеобщим любимцем. Летом 1942-го он командовал эскадрильей «И-16», которая едва ли не одна выдерживала на протяжении нескольких месяцев все атаки немецкой авиации на Севастополь. В туго завязанном мешке ребята дрались, как львы. Когда севастопольская оборона рухнула, и немецкие автоматчики уже ворвались на окраину аэродрома, Кукушка принял единственно правильное решение: перелететь на аэродром в районе Керчи, чтобы спасти людей и боевую технику. Так он и сделал.
Но не знал Кукушка, что, уйдя от тысячи смертей в севастопольском небе, он получит пулю от своих. Обалдевшие от страха особисты, ведь фронт рушился, и того гляди, неумолимые немцы могли взять их за яйца, искали спасения в том, чтобы заставить фронтовиков воевать и умирать еще рьянее, пришили ему трусость, бегство с фронта и оставление боевой позиции без приказа. Оказывается, Кукушке гораздо полезнее было застрелиться на месте, оставив немцам эскадрилью и самолеты. Из Кремля как раз поступило указание о том, что все наши неудачи объясняются неорганизованностью и трусостью в войсках, которые располагают всем необходимым. Нужна была цифра расстрелянных трусов, паникеров и дезертиров, и никакие объяснения не принимались. Кукушку расстреляли. Судя по всему, в 1944-ом то же самое происходило у немцев, и потому более ста тысяч их солдат и офицеров, сгрудившись на каменистом мысе Херсонес, месте, пропитанном кровью, откуда в 1942-ом пытались спасаться наши, покорно и бессмысленно ждали своей участи. Воистину наши народы оказались в руках дьяволов. И потому, когда я сегодня слышу от совсем молодых ребят обвинение в трусости, бросаемое предыдущим поколениям, я не советую спешить с выводами.
Через несколько часов мы были уже на Сапун Горе. Однако, был уже вечер, и мы решили заночевать в Балаклаве.
Так сложилась жизнь, что Крым для меня — земля не чужая. Мало того, что она неподалеку от Ахтарей, но и жизнь не раз приводила меня сюда в решительные моменты. Здесь я учился летному делу, сюда приехала ко мне молодая жена, сразу направившаяся на трамвае с какими-то моряками смотреть Балаклаву, и я стоял на остановке трамвая, в раздумье почесывая затылок, будучи еще не знакомым с переменчивыми веяниями семейной жизни, а здесь и она появилась — голубушка. К Крыму был крепко привязан мой старший брат Иван, воевавший здесь на суше и на море. Да и вообще, разве мог я, выросший у Азовского моря, хотя и больше смахивающего на озеро, быть равнодушным к Севастополю, улицы которого украшены распластавшимися орлами и крючковатыми якорями. Здесь я отдыхал после войны. Да и что скрывать, в душе каждого человека, побывавшего здесь хоть раз, есть место для Крыма.
Судя по бешенному сопротивлению немцев, им тоже нравился Крымский полуостров, а если бы они еще докопались до замурованных нами перед отступлением Массандровских подвалов с их искрящимся в продолговатых пыльных бутылках, украшенных царскими орлами, жидким золотом, то, думаю, что выгнать их из Крыма нам было бы еще труднее. Но, к счастью, они не отыскали эти подземные хранилища.
В Балаклаве мы выбрали дом почище, и попросились к хозяйке на ночлег. Она предложила нам
