министерством путей сообщения, так и деловыми людьми, занимавшимися продажей хлеба за рубеж — хлебными ссыпщиками. Шестьдесят пять километров «железки» провели менее чем за два года от Тимашевской на Роговскую, Ольгинскую, Джерелиевку. В самих Ахтарях у берега моря скупщики хлеба Варваров, Некрасов, Дрейфис соорудили ударными темпами, но без халтуры, свойственной советскому ударничеству, огромные амбары емкостью до трех миллионов пудов зерна вместе взятые. Постоянно пристраивались новые, более мелкие амбары, а были и гиганты, вагонов на 50–70. Подобный способ хранения хлеба имел немало преимуществ. Во всяком случае не слышно было о гигантских взрывах, которые нередко происходят на наших элеваторах, пожарах, которые уничтожают тысячи тонн зерна за один раз, массовой его порче. Правда, не слышно было и о том, чтобы какой-нибудь добрый дядя списывал подобные потери по графе «убытки государства». Люди реально разорялись и потому относились к делу очень серьезно.
Преобразился и сонный Ахтарский порт, прикрытый от моря песчаной Ахтарской косой. Раньше здесь в глазах рябило от косых парусов разной расцветки на рыбацких байдах, калабухах, баркасах. Здесь же на берегу конопатили и смолили корпуса судов. В отдалении от берега солидно покачивались на волнах вместительные округлые «дубы» — морские катера, бравшие за один раз до полутора тысяч пудов зерна, соли, сушеной рыбы, пустой тары. «Дубы» были весьма пригодны для мелководного Азовского моря.
Теперь за большим хлебом стали приходить океанские корабли. В захолустной станице повеяло морской романтикой: кокосовыми пальмами, одноглазыми пиратами, миллионными сделками. На долгие десятилетия к Ахтарскому порту приписалась паровая землечерпалка, постоянно углубляющая фарватер канала, ведущего к длинным молам из вбитых в дно бревен, между которыми были навалены камни. К этим молам подходили плоскодонные баржи, название которых мне до сих пор помнятся: «Ахолеон», «Поти» и другие. Они быстро загружались вручную. Технология была простая: на мол въезжала подвода, груженная мешками с зерном. Возле баржи мешки взвешивались, и весовщик делал запись. Потом грузчик брал мешок на горб и по сходням спускался в трюм. Там стоял человек, в обязанности которого входило развязывать мешки. И золотая кубанская пшеница, поднимая облако пыли, струей лилась в трюм баржи. Обычно в такую баржу входило вагонов до 40 зерна, а погрузка занимала часов восемь — одну смену. Не сказал бы, что нынче грузят быстрее. Народу на перевозке зерна было занято немного: работали артелью. Десяток рабочих засыпал зерном мешки на складе — наборщики, дрогали-возчики возили по десять мешков за один раз, используя собственную лошадь и телегу. У весов тоже работало 6–8 человек. Еще человека два — таскали мешки и засыпали зерно в трюм. Работа эта мне хорошо знакома — в 20-е годы пришлось поработать дрогалем.
Когда судно наполнялось и оседало, то разводились пары в небольшом машинном отделении, и, вспенивая мутные воды Ахтарского залива, баржа потихоньку, как теленок к корове, направлялась к огромным океанским пароходам — греческим, итальянским, французским, английским, дымившим километрах в десяти на рейде и на глубоководье, конечно, по азовским меркам. С парохода спускалась на стреле огромная бадья, работники артели быстро насыпали ее, и кубанское зерно уносилось вверх, заполняя огромные трюмы черно-белых пароходов с ярко разрисованными дымящимися трубами.
Честное слово, даже не верилось в это, когда Россия, подорвав свое земледелие и толком не построив промышленности, разбазаривая природные богатства в уплату за зерно, гнала и гнала корабли за океан к длинным молам американских и канадских портов.
Иногда с далеких пароходов на ахтарский берег сходили небожители, которых можно сравнить с инопланетянами, если бы они вдруг появились на улицах тех же Ахтарей. Хорошо одетые, сытые люди в морских мундирах. Бороды, трубки, лихо заломленные морские фуражки. Расплата по-царски за оказанные услуги, в основном в области общепита. Никакого ресторана, конечно же, в Ахтарях не было, моряки питались по частным домам.
Традиция это не прервалась и после революции. По соседству с нами жила семья Белик. Ее глава был на все руки мастер — сначала столярничал, а потом видный и красивый мужчина подался в артисты: пел, танцевал, да и затанцевался где-то на просторах России или зарубежья. Остались его жена с пятью детьми, моими приятелями: Борисом, Глебом, Николаем, Ниной, Фаустой, Клавдией. Привожу эти имена, чтобы читатель представлял, как называли детей в начале прошлого столетия на Кубани. Мать моих друзей была женщиной городского типа. И если наша мать Фекла Назаровна, потеряв мужа, возложила надежды на свои руки, землю, корову, гнедого коня, свиней да кур, то мать моих приятелей открыла в своем просторном и со вкусом построенном доме буфет для деловых людей и иностранных моряков. Хорошо помню, как в 1923 году в этот буфет заглянул капитан греческого парохода, крупный мужчина лет 60 в морском мундире с блестящими пуговицами, фуражке с якорем. Он заказал обед и пошел пройтись по Ахтарям: присмотреться к жизни людей, прицениться на базаре. А в доме Беликов кипела работа: появление самого капитана не было обычным делом. Через забор мы с Глебом наблюдали за трапезой капитана, который сидел за большим круглым столом накрытым белой скатертью в саду под вишнями, черешнями, абрикосами и отдавал должное закуске — тонко нарезанному осетровому балыку. Здесь же стояло вино и водка. Капитан не спеша опрокинул пару рюмок водки, отдал должное борщу, котлетам с картошкой и фруктовому компоту. Рассчитался пятирублевкой, что превзошло всякие ожидания матери моих друзей, да и произвело ошеломляющее впечатление на окружающую общественность. И дело вовсе не в том, что за такой обед обычно платили всего 2 рубля, а и в том, что рабочий на рыбзаводе зарабатывал 35–40 рублей в месяц. Учитель математики, снимавший у нас комнату, платил моей матери за это и горячую воду к чаю, те же пять рублей, только в месяц. А мы говорим о преклонении перед иностранщиной. Как же не удивляться уровню жизни зарубежья нам, столетиями прозябавшим в нищете, жителям богатейшего государства мира.
Да, интересная и яркая жизнь кипела в Ахтарях с 1912 по 1932 год — с перерывом на революцию. Коллективизация прекратила хлебный поток, а окончательную точку в истории Ахтарского порта поставил летом 1942 года мой знакомец, товарищ по комсомольской организации Иван Кеда, невзрачный хилый паренек, мало на что способный в этой жизни, зато очень мечтавший отличиться. Один из многих приказов нашего Верховного Главнокомандующего, причинивших гораздо больше вреда нам, чем неприятелю, предоставил ему такую возможность. Речь идет о приказе уничтожить при отступлении все, что может использовать неприятель — будто не оставались на оккупированной территории десятки миллионов наших людей, а мы не собирались возвращаться обратно. Как я заметил, немцы быстро и легко наводили понтонные мосты через реки, взамен взорванных, или заставляли наших же людей ремонтировать поврежденные, восстанавливали в считанные дни электростанции и водоснабжение. А вот мы потом, после войны, лет пятнадцать занимались разборкой взорванного при отступлении. Так вот Иван Кеда, работавший до войны рабочим на рыбзаводе, пылая ненавистью к врагу и исполнительской дисциплиной, нередко проявляемой нашими людьми особенно ярко именно в сомнительных делах, преодолев все преграды, сумел-таки раздобыть бидон дефицитного керосина, облить им и поджечь ахтарский полукилометровый мол. Погода стояла сухая и ветряная, и деревянное покрытие мола сгорело до самой воды. После войны бревна долго торчали из воды как гнилые зубы. Заодно ахтарские Геростраты, непонятно зачем, взорвали центр Ахтарского железнодорожного вокзала, самую красивую часть здания и заминировали красивую паровую четырехэтажную мельницу Дрейфиса-Бурова, видимо, надеясь выморить голодом фашистскую армию. К счастью мельницу взорвать не успели, или не сумели, нашелся разумный человек из жителей Ахтарей, рассоединивший провода взрывного устройства и при отступлении наших и при отступлении немцев: к счастью психоз, охвативший страну, носил все же не всеобщий характер.
Но я несколько отвлекся. Предлагаю читателю снова перенестись в зиму 1916–1917 годов. По моим детским воспоминаниям, зима эта была снежная и морозная. Тишина зависла над степями и замерзшим морем. Но был и некий звук, казалось бы, разлитый в пространстве, как предчувствие наступающих грозных событий.
В стране все были недовольны всем. Рассматривая нашу историю, заметил, что русский народ прощал своим правителям жестокость и беззаконие, но очень тяжело переживал поражения в войнах и унижение государства, от которого, собственно, и не видел ничего хорошего. С 1856 года, когда Россия понесла поражение в Крымской войне, национальное самолюбие русских подвергалось тяжким испытаниям. Казалось бы, его немного ублажили победы в русско-турецких войнах в конце 70-х годов, освобождение Болгарии, но затем снова ввергло в позор и недоумение тяжкое поражение в русско- японской войне, гибель русского флота. Я считаю, что судьба самодержавия и царской семьи, в принципе,
