ощущать сульфат, растворяющийся в венах, наслаждаться приливом эйфории и не думать ни о чем.
Потому что, несмотря на все испытания юности, лето было еще в самом разгаре, а жизнь вообще только начиналась. И когда Терри Уорбойз посмотрел в ночное небо, он не мог определить ту линию горизонта, где кончались звезды и начинались огни города.
6
С небес на землю Терри вернули звуки мелодии.
Над пустырем плыл женский голос, удерживая ноту, от которой, наверное, мог треснуть хрусталь, затем еще выше и еще. Божественные звуки пронзали его сердце и, казалось, проникали в каждый уголок души.
Что это была за мелодия? Итальянская? Песня о потере и тоске — Терри знал это. Песня о любви, превратившейся в пыль. Звуки мелодии наполняли его сердце печатью. Словно он уже потерял ее.
— Пуччини, — вдруг отметил Леон, и Терри вздрогнул. — «Один прекрасный день». Красивая ария.
Леон поднялся, и Рэй последовал его примеру. А Терри оставался лежать, уставившись на грозовые облака над головой, ощущая капли дождя на своем лице, слушая поющий женский голос. Он был словно обездвижен неземными звуками, их красота казалась ему невыносимой.
Он никогда раньше не слышал такой восхитительной мелодии. Она перемежалась громом и молниями, и это приводило его в отчаяние, заставляло онеметь от осознания собственной глупости. Как он мог всецело отдать себя девушке, которая спокойно позволила какому-то старому рокеру положить ноги себе на колени?
Может, вообще было безумием заводить себе девушку. Встречаться, как сказала бы его мама. Может, глупо было искать в этом мире кого-то особенного, в это время, в этой новой жизни, когда все пытались быть особенными. Может, ненормально было зацикливаться на одной женщине, когда вокруг было столько женщин — все существа женского пола в Лондоне младше двадцати пяти стекались в «Вестерн уорлд». мечтая писать о музыке, разрабатывать собственную линию одежды, фотографировать или играть на бас- гитаре, как Грейс Фери. Но какой-то инородный голос терзал его изнутри, не оставлял его в покое, снова и снова заставлял с горечью осознавать, что Мисти — единственная девушка, которая ему нужна, глупо это или нет.
Но что ему о ней было известно? Он знал, что ей девятнадцать, что она пахнет сигаретами и жвачкой, ее любимый фотограф — Мэн Рэй и мужчины смотрят на нее на улице — и не только потому, что она не носила бюстгальтер.
Звуки мелодии плыли над пустырем, а Терри понимал, что, оказывается, не обязательно знать человека очень хорошо, для того чтобы любить его. Он также понимал, что никогда прежде не испытывал таких чувств, ни с девицами из танцевальных залов «Мекка» и «Локарно», ни с бывшей соседкой, ни даже с девушкой, с которой познакомился на заводе, — Салли. Салли, которая так нравилась ему и его родителям. Салли, на которой, как полагали родители. Терри в конечном счете женился бы, если бы не размечтался о другой жизни, карьере журналиста.
В отличие от девочки с завода, от Салли, Мисти не хотела знакомить его со своими родителями, говорить о своих чувствах, их совместном будущем и прочей ерунде. Ничего из того, чего он привык ожидать от особ женского пола. Мисти мечтала о другом. Терри не знал, о чем именно, а может, и она сама не знала. Девушки, с которыми он когда-то проводил время, рассуждали об обручальных кольцах и серьезных отношениях. Мисти разглагольствовала о «Женском евнухе» и удушающей тирании мужчин. Это сводило его с ума. Может, ему просто нужно быть как все? Просто трахаться со всеми подряд? Получать удовольствие! А не вести себя как какой-нибудь женатый старпер! Почему бы и нет? Вы могли переспать с любыми женщинами на свете, если того хотели! Секс вроде никого еще не убивал!
Но, слушая мелодию Пуччини, плывущую над развалами, Терри понимал, что ему нужна она, она одна, одна-единственная. Он поднялся с пола и подошел к друзьям, которые стояли у окна.
— Это ария из «Мадам Баттерфлай», — пробубнил Леон себе под нос. — Там красотка японочка влюбляется в американца — не помню, капитана военно-морского флота, что ли. А он возвращается к себе на родину и женится на другой. Но она по-прежнему любит его. И говорит, что в один прекрасный день ее любимый к ней вернется.
Терри с Рэем молчали. Леон оперся локтями на оконную раму и опустил подбородок на руки.
— А что потом?
— А потом он действительно возвращается, но уже слишком поздно.
— Чудесно, — констатировал Рэй.
Терри сердитым жестом вытер глаза.
— Откуда ты знаешь все это?
— Просто знаю, и все, — бросил Леон, смутившись.
Как хорошо, что было темно. Он же не мог заявить во всеуслышание — да, мой отец любит оперу, и я вырос на этом! В таком нельзя было признаваться. Терри не стал настаивать. Он знал, что больным местом Леона было его прошлое. В новое музыкальное течение вливались люди из самых разных мест — заводов, приютов, тюрем, частных или государственных школ и армии. Даже из Лондонской школы экономики. Никто не задавал вопросов. Реальность была доступна всем желающим, их жизнь еще не обрела форму. Терри был искренне рад тому, что среди них был кто-то, кто знал о Пуччини.
Троица вглядывалась в темноту. В отдалении были различимы силуэты в смокингах и вечерних платьях, направляющиеся к огням Уэст-Энда, на обратном пути из оперы, под зонтиками. Это пела одна из женщин. Они слушали ее до тех пор, пока компания не поймала такси — тогда мелодия оборвалась, а вместо нее раздалось ворчание дизельного двигателя. Желтая табличка с надписью «свободен» погасла, и машина умчалась в ночь. Друзья отвернулись от окна, и именно в этот момент Терри услышал голоса, доносившиеся с нижнего этажа здания.
— Ты уверен, что это был сульфат, а не тальк? — начат было Леон, развернув фантик с надписью «Базука Джо» и закинув розовый кусок жвачки себе в глотку. — Потому что я ничего не чувствую…
Терри зажал ему рот ладонью. Рэй услышал голоса еще раньше и присел на корточки, съежившись, как загнанный зверек. Леон попытался было вырваться, протестующе пробубнил что-то, а затем замер. Теперь и он услышал их. Терри ощущал, как к его вспотевшей ладони липнет «Базука Джо».
— Это свойственно человеческой натуре, — сказал кто-то внизу, и звуки голоса — задумчивого, пронзительного, почти писклявого — донеслись сквозь трещины в досках пола. — Все потому, что войны тридцатый год нет. Агрессия должна найти выход.
Друзья вжались в угол, вслушиваясь в каждый скрип дощатого настила. Тридцатый год. Это напомнило Терри о том, как говорили его дядья, его отец. Старая лондонская привычка — употреблять слова в единственном числе.
— Не знаю, Титч, — отозвался второй, более глубокий голос, и у Терри кровь застыла в жилах. Рэй и Леон уставились на него. Титч! Епрст! — Просто я терпеть не могу этих типов, вздуть бы их хорошенько…
— Войны были всегда, — продолжал Титч. Терри слышал, как они пробирались ощупью, отбрасывая в сторону куски разломанной мебели. Выслеживали добычу. — Англичане с французами. Немцы со всем остальным миром. Модники с рокерами. Скинхеды с пакистанцами. Викинги.
— Тони Кертис с Керком Дугласом, — вторил ему глубокий голос.
Рэй улыбнулся. Терри покачал головой. Раздался треск дерева.
— О чем ты, черт подери? — взревел Титч.
— «Викинги», — отозвался голос. — Хороший фильм. Тони Кертис и Керк Дуглас.
Снова грохот. В писклявом голосе отчетливо послышалась ярость.
— Керк Дуглас, мать его? Тони Кертис, растуды его туды?
Снова треск мебели.
— Ты что, придурок, думаешь, «Викинги» — это фильм?
