— Внизу было, — так, малость. Преодоление себя.
— Преодоления себя? А зачем мне себя преодолевать? Я и так себе нравлюсь. Нравиться моя жизнь, моя работа…. А донырни я и, вдруг, тьфу, тьфу, тьфу, — преодолей себя, — кем бы я вынырнул: суперменом? Идущим против всех и вся?
— А может: ' Идущим против рока Судьбы', — разве это мало? На это во всей истории человеческой единицы способны были!
— Да, помню, — древнегреческие герои. Но, практически все плохо кончили. Если не успевали вовремя сойти с ума, то убивали своих отцов и трахались со своими мамами… Рок обухом не перешибешь.
— Вставай уж, ученик киников. Я очень хочу есть, а недалеко фазенда Павла.
— Или его лаборатория?
— Это как посмотреть. Вставай скорее. А то там у меня такая какофония в желудке гремит, — медведи посбегаются.
……………………
Егор не заметил, как они вступили на 'двор' Павла. Тропинка расширилась и стала укатанной дорожкой. Начались какие-то загончики, клумбы. Потом кадки с растениями, клети с животными. И вот, обойдя роскошную пихту, увидели основательный просторный одноэтажный дом и сходящиеся к нему две длинные оранжереи.
Перед домом стоял большой стол, на котором лежала чья-то туша, и Павел разделывал её. У его ног суетились два хорька на привязи, — так показалось Егору, а приглядевшись, он подумал: 'неужели соболи?!'. Рядом на шесте с перекладиной восседал белый лунь. Первыми их заметили соболя. Бросились к ним, насколько позволяли веревки и грозно затявкали. Что гостей, конечно, не испугало. А вот поворот головы луня и взгляд его огромных вопрошающих глаз заставил подобраться мыслишками, построжеть. Тут их заметил и сам хозяин, махнул, приветствуя рукой.
— Здравствуйте, Природоначальник. — сказал Егор и, не удержавшись продолжил ехидно, — вы позиционировали себя как ценителя животных, и уважающий их более современного горожанина? А они у вас по клеткам сидят, да вон — на привязи мучаются!
— А вы не заметили, что большинство вольеров открытые? Это их дома и животные их любят. А закрыты только наказанные и больные. Да они все сюда попали не ловлено. С каждым, что-то приключилось. Кто покалечился, а кто без мамы младенцем остался.
— А издевательство над вот этими милыми меховыми недоделками?
— А-а! Ну, это Тузик и Лёвка. Сидели на веревке, и будут сидеть! Пока я не решу, что с этими сволочами делать.
Во-первых, их все равно нельзя свободными держать при разделе пищи. Иначе всё растаскают и попрячут прямо на ваших глазах. А наказаны они за то, что прогрызли к птицам ход и своровали яйца, в том числе у сокола. Это ж надо иметь такую барсучью наглость, как он их еще не поубивал — не знаю!
В это время Ольга присев на корточки взяла на руки Леву и Тузика.
— Может и правда, на воротники их пустить, и тебе, Ольга, подарить?
— Не надо их на воротники, подари лучше так — живыми. Но с условием: проживать они будут здесь!
— Хорошее условие!
Ольга тем временем выпутала соболят из веревок и, прижимая их к себе, направилась в сторону дома и оранжерей.
— Не слушайте этого плохого дядьку, сейчас тетя вам яишенку приготовит.
А соболята, выворачивая головы, со слезами на глазах провожали всё более и более удаляющееся стол с теплым, свеже пахнущим мясом.
— Как продвигаются съемки?
Спросил охотинспектор, и что-то не то было в его интонации. А вдруг…
— Съемки продвигаются к концу…. А вы, Павел, не видели за последнее время Серафима Савельевича?
— Было. Заезжал на Конике.
— Что ж он к себе домой не показывается?
— Он не докладывает.
— Странная у вас семейка. И не сказать что антигосударственная. Вон, сколько начальников — весь район под контролем считай. А все ж какая-то самостийная…. Не любите вы власть, ох не любите! Или вся власть говно, пока она не ваша, коренная, так сказать? Уселись здесь сракой на богатства, и не подойди. Кыш, — сами не съедим, но другим не дадим.
Кто вы такие против всей России, против Европы, против насущностей, неизбежностей развития мировых систем? За вас просто ни кто не брался по настоящему, а возьмутся — пыль останется! Тьфу — и нет вас! Заморочились фантазиями тысячелетних корней и праведностью перворожденной. Надумали — и по надуманному жить пытаетесь — не выйдет!
Егор раззадоривался в ораторстве, сам краем разума удивляясь: с чего это его понесло облаивать приличных людей?
'А всё от привычки к лицедейным играм. К исполнению столичных постановок для провинции, типа: 'Я Начальник, а ты тля'. Это от удачного двойного траха, наверное, — мелькнуло в голове Егора, — расперло харизму.'
— А пусть и надуманное! — взвился в ответ Павел, — Более полу тысячи лет по надуманному живем, а может и много больше.
Пусть надуманное, пусть сказки, но если предки верили и с тем выжили и пережили, переломали многих 'реальных', — так тому и быть. Вон, городской ты, а давно ли твои предки навоз с онучей отряхнули? Ветер твоя жизнь и слетит цивилизованность с первой тряской, и будете жрать друг друга как лютые звери. Да вы и сейчас жрете, только салфеткой кровавые зубы промокаете.
Ведь что ты снимал? Ложью все перевертел, состряпал приманку для грызунов, прельстил светлым будущим на основе новой энергии….зачем тебе это? Ведь, правда и так здесь, разгляди только — сделай усилие.
— Та-ак! Откуда тебе известно, о чём мы здесь и как снимали? Колись на раз, два!
— Ты с угрозами то потише, а то потравишь ты мне тут сорок местных неуместными выкриками — со смеху птицы передохнут! — сказал с усмешкой Павел, как бы невзначай крутанув в руке здоровенный тесак, — Это наш лес, и все здесь нам известно! И зря ты так распетушился. Будто подменили человека. А это все бесята в тебе, с чего-то голос подали.
— Ты что поп, что ли? Какие бесята?!
— Обыкновенные, для городских. Бесы тщеславия, высокомерия и неприятия. Говоришь — съёмку заканчиваете? Наверно почуяли они кучу бабла, услышали, как медные трубы начищают. И что теперь с этими отсталыми, местными, церемонится и политессничать? Дело сделано, — отвались, что к ногам прилипло.
— Что поделать: слаб человек. — Развел руками Егор и уселся на табурет рядом с разделочным столом. — Ты видно праведник. Вот — в пустыни живешь, и ничего к тебе не липнет. Наверно и птицы, завидя тебя, мимо серут. А мы слабы и оттого во лжи купаемся.
— Из века в век люди оправдывают свою слабость, свое непротивление, тем, что Зло всё равно, сильнее. Попробую в этом усомнится. Зло, это, как ты ненароком заметил, прежде всего, — ложь. Навет, пустые обещания, обманутые надежды, а апофеозом Лжи — Предательство и Провокация на созвучие — содействие, пусть на невольное, порой, Лжи.
И вот катится как волна, как заболевание — катится Ложь. От одного человека к другому. Сколько ртов задействовано, сколько душ запачкано! А стоит нескольким, а, порой, одному, — не возмутится даже, а просто промолчать, не повторить ложь — и волна затихла. Ложь погибла.
Или как в армии — из поколения в поколение, из призыва в призыв: в части N N старослужащие унижали молодняк. Но создался, возник вдруг коллектив, который тоже прошел через эти испытания и
