Эдгар По
Есть люди, подобные деньгам, на которых чеканится одно и то же изображение; другие похожи на медали, выбиваемые для частного случая. К подобным людям принадлежал Гофман, сказавший эти слова, и американец Эдгар По.
Если в Гофмане выразилась Германия и немецкая душа, то в Эдгаре По, напротив, выразился антипод янки, превратившего время, небо и землю в деньги и аршин. Эдгар По как бы хотел выскочить из тех условных форм жизни, которые налагает на всякого американца расчетливый, промышленный дух его отечества; Эдгару По было тесно и узко в условной, расчетливой Америке, привязывавшей его к земле слишком тонкой веревочкой. Но только потому и рвался он в небо, что хотел такой свободы, какой ему американское общество дать не могло. Жизнь требовала от него положительного, и он, из противоречия, ушел в мир фантазий, видений и призраков. Америке, гордившейся своей положительностью, По как бы хотел сказать, что ее душа лишена тонкого чувства и такого же тонкого ума. И американцы, конечно, были правы, когда смотрели на По с некоторым пренебрежением, как на погубившего себя пьяницу. Любезность за любезность…
Эдгар По был натура в высшей степени подвижная, чувствительная и впечатлительная. Не найдя себе места ни в Новом, ни в Старом свете, он кончил жизнь в кабаке. И тут между ним и Гофманом повторяется такое же различие в сходстве. Гофман пил регулярно, систематически, как истый сын Германии. 'От восьми до десяти часов сижу я с добрыми людьми и пью чай с ромом, пишет Гофман; от десяти до двенадцати — также с добрыми людьми и пью ром с чаем'. После двенадцати Гофман отправлялся в винный погреб и оставался в нем до утра, конечно, продолжая питье crescendo. И так поступал Гофман каждый день. Но По, в качестве представителя свободного человеческого духа свободной Америки, пил без всякой системы. Это, конечно, еще больше скандализировало американцев, тем более, что когда По умер, у него — 37-ми-летняго человека и в стране, где в 37 лет у каждого уже должно быть обеспеченное положение — не оказалось в кармане ни копейки. Такой необычайной вещи американцы были не в состоянии простить По.
Отец Эдгара По, сын известного генерала, сражавшегося в войну за независимость и друга Лафайета, женился самым романическим образом на известной американской актрисе и красавице Елизавете Арнольд. Чтобы теснее связать свою судьбу с судьбою жены, Давид По сделался актером и играл на различных театрах главных городов Союза. Счастливые супруги жили, однако, недолго, и после них осталось трое детей, в числе которых был и Эдгар. Сироту усыновил богатый ричмондский негоциант Аллан, наследником имени и богатств которого должен был сделаться Эдгар.
Детство Эдгара прошло в довольстве. Если бы судьба Эдгара По не изменилась, то, конечно, его характер сложился бы иначе, — бедность и нищета; с ее раздражающею беспорядочностью, не погубили бы этой нежной, чувствительной и вечно искавшей чего-то лучшего натуры. Случилось, однако, иначе; наследственная романтическая подвижность встретила в обстоятельствах жизни По необыкновенно благоприятную почву для своего развития, и исстрадавшийся По погиб жертвой собственного протеста.
Приемные родители По, задумав сделать путешествие по Европе, взяли его с собою, и, объехав Англию, Ирландию и Шотландию, прежде чем воротиться в Америку, оставили Эдгара у доктора Брэнсби, содержавшего большую школу в Сток-Невингтоне, близь Лондона. В 'Вильяме Вильсоне' Эдгар По оставил описание этого своеобразного дома, построенного в стиле Елизаветы, и того воспитания, которое он в нем получил.
'Я, — говорит Эдгар По, — потомок рода, всегда отличавшегося пылким воображением и раздражительным характером, и с самого раннего своего детства я доказал, что вполне унаследовал эту фамильную черту. С годами моя фамильная особенность стала выясняться резче и, по многим причинам, стала беспокоить и моих друзей, и меня самого. Я стал своенравен и не боролся с дурными страстями. Родители мои, люди слабого характера, ничего не могли сделать, чтобы остановить развитие моих дурных наклонностей. Их слабые попытки обуздать меня не удались и обратились к полнейшему моему торжеству. С этого времени я стал дома законодателем и господином своих действий в такие года, когда другие дети едва выходят из пеленок.
Первые впечатления моей школьной жизни связаны с воспоминанием о большом и причудливом доме в стиле Елизаветы, в мрачной английской деревушке, заросшей громадными деревьями, и с очень старыми домами. При воспоминании о наших мрачных аллеях меня до сих пор пробирает дрожь, и я до сих пор с невыразимым наслаждением вспоминаю низкий, глухой звон колокола, внезапными и угрюмыми ударами нарушающий спокойствие туманной дали, где углублялась и дремала готическая прозрачная колокольня.
Дом, о котором я рассказываю, был стар и неправилен. При нем было очень большое место, окруженное высокой кирпичной стеной, сверху обсыпанной битыми стеклами. Эта стена, годная даже для тюрьмы, и служила границей наших владений. Мы выходили за ее пределы только три раза в неделю, — раз по субботам, вечером, когда, в сопровождении двух учителей, нам дозволялось делать небольшие прогулки по окрестностям и два раза по воскресеньям, когда мы с военною точностью ходили в церковь к вечерне и к обедне. Директор нашей школы был пастором единственной деревенской церкви. С каким глубоким чувством восхищения глядел я обыкновенно на него, когда он торжественным и медленным шагом поднимался на кафедру! Эта особа с скромным и благочестивым лицом, в парадном и чистом облачении, в парике тщательно напудренном и убранном, могла ли быть тем же самым человеком, который только что с злобным лицом, в платье, засыпанном табаком, с линейкою в руках приводил в исполнение драгунские школьные законы?..
В углу нашей каменной стены мрачно виднелась массивная калитка, крепко-накрепко запертая железными запорами. Какое чувство глубокого страха внушала она! Она отворялась только для трех наших постоянных выходов, и тогда в каждом поскрипывании ее громадных петель нам слышалось что-то таинственное, — целый мир торжественных наблюдений и еще более торжественных размышлений.
Громадное место при нашем доме имело форму чрезвычайно неправильную и было разделено на несколько отделений. Два или три из них составляли рекреационный двор. На рекреационном дворе, усыпанном песком весьма скудно, не было ни деревьев, ни скамеек. Конечно, двор был с задней стороны здания. Перед фасадом располагался небольшой цветник, через который, как через священный оазис, мы переходили весьма редко, а именно, когда поступали в школу или когда выходили из нее, или когда за нами приезжали знакомые или родные и брали нас к себе на праздники.
А дом — что это было за странное старинное здание! Мне он казался чистым сказочным замком! Конца не было его изворотам и его невообразимым закоулкам. Трудно, бывало, сказать вдруг, в каком находишься этаже — в первом или во втором. Из каждой комнаты в соседнюю приходилось или подниматься, или спускаться ступеньки на три. Наконец, комнаты разделялись так неправильно и причудливо, что наше общее представление обо всем здании граничило весьма близко с понятием о бесконечном. В течение моей пятилетней жизни в школе я никогда не мог точно определить, в каком месте находился маленький дортуар, назначенный мне вместе с восемнадцатью или двадцатью товарищами.
Классная зала была самой большой из всего дома — и даже целого мира; по крайней мере, мне это так казалось. Она была очень длинна, узка и мрачна, с стрельчатыми окнами и с дубовым потолком. В отдаленном углу отгороженное место в восемь или десять квадратных футов служило священным убежищем для нашего директора, преподобного доктора Брэнсби. Загородка была прочная, с массивной дверцей, и мы все предпочли бы умереть на пытке, чем отворить ее в отсутствие директора. В двух других углах находились подобные же загородки, — предметы уже гораздо меньшего почтения, правда, но все-таки достаточного страха; одно было место учителя словесности, а другое — учителя английского языка и математики. По всему залу стояли скамейки и пюпитры, страшно нагруженные книгами, измазанными пальцами. Скамейки и пюпитры тянулись в бесконечном беспорядке, — черные, старые, изрытые временем и украшенные так сильно первоначальными буквами, целыми именами, смешными фигурами и другими
