Илга Понорницкая
Мама Петрова
Стоя, говорят, больше съешь, а как больше запихаешь в свои мозги? Мне кажется — лёжа на животе, подперев ладонями подбородок. Локти тогда уходят в мякоть дивана, и книжка лежит уже почти на уровне глаз, так близко, что и строчки делаются мутными. Ну-ка, перетекай всё из неё в меня!
Папа иногда возмущается — так, точно я не выпускница:
— Испортишь же глаза!
Тут же из моих глаз брызгают слёзы — прямо на учебник. При чём здесь мои глаза? До глаз ли…
— Не трогай её, — заступается за меня мама. — Ребёнок идёт на медаль! Она сама чувствует, как ей удобнее учиться…
Я иду на медаль. Остался последний экзамен — химия.
Школу я закончила достаточно давно. По крайней мере, тогда никто не думал, что выпускники будут писать тесты, а по каким предметам — каждый сможет выбирать сам, кроме обязательных русского и математики. Для нас обязательным был набор из семи экзаменов. Их сдавали почти весь июнь. А значит, весь месяц надо было учи-и-ить…
Я неохотно отрывалась от дивана, от книжки, если мама хотела примерить на меня выпускное платье. Платья все шили сами — по журналам, которые брали друг у дружки.
Нежно-розовый шёлк топорщился на мне, платье висело, как ночная рубашка. Мама прикидывала: там убрать, здесь убавить… Не угадаешь ведь, как шить. Талия совсем недавно была ровно 60 — ни сантиметром меньше. А стала уже 57!
Девчонки на уроках кройки и шитья вечно измеряли друг дружку: кто всех тоньше? Теперь-то я, наверно, всех переплюну… Но у меня даже для радости сил не оставалось. Мне было абсолютно всё равно.
Классная, Ольга Ивановна, твердила:
— Поля, это твой последний рывок. Сейчас у тебя один интерес должен быть — химия, один свет в окошке!
Тоже ещё — свет в окошке!
Химию я никогда особо не понимала. Память спасала меня, я добросовестно готовилась к урокам и отвечала на «пятёрки». Это казалось само собой. Учителя говорили, что я артистичная. Так бы и слушали… Но выученные параграфы не складывались в общее целое, они забывались, стоило перейти к чему-нибудь другому. Формулы не держались в голове. Вот если бы я могла воочию увидеть то, что означают они, то я бы, может, что-то и запомнила…
Но на уроках мы опытов не делали, и мне не с чем было связать название того или другого вещества. А ведь на экзамене их надо было описывать: вот, перед нами нечто. Так-то, по жизни, оно бесцветное. А если к нему добавить то-то и вот то-то — будьте уверены, что оно сразу покраснеет…
Или позеленеет?
Я должна сделать последний рывок.
— Ты же вся зелёная! — говорит мама Петрова. — Нельзя так. Я и Серёже своему говорю: учишь-то ты учишь, но не забывай, что надо и на улице гулять. Серёжа каждый день гуляет…
И меня точно облачко окутывает со всех сторон. Лёгким одеялом оно опускается на плечи… Мама Петрова носит его с собой, и стоит ей начать говорить, ты чувствуешь вокруг себя это невидимое облачко.
С мамой Петрова можно подумать, что вокруг — какая-то совершенно другая жизнь. Спокойная… В той жизни, наверно, нет экзаменов. И золотых медалей…
— А что она даёт, медаль? — спрашивает мама Петрова.
— Ну, медаль… — и я пытаюсь показать руками, точно она не знает и того, что медаль — маленькая, круглая. — С медалью будет легче поступать в институт…
— Что, сразу без экзаменов возьмут?
Один экзамен сдать всё-таки придётся. У меня это будет литература, сочинение. То, что у меня получается лучше всего. Наталья Петровна читает мои сочинения вслух, она говорит, что редко встретишь человека с такой фантазией.
Если не напишешь в институте сочинение на «пять», будешь сдавать и остальные экзамены. Таковы правила для поступающих. Но почему, но почему же у меня не будет «пятёрки» за сочинение? Мне кроме «пятёрок» ничего не ставят…
— Она все годы была отличницей, — немного смущённо объясняет моя мама. — И у неё должна быть золотая медаль…
Но мама Петрова, похоже, всё равно чего-то недопонимает.
Когда она уходит, моя мама пожимает плечами:
— Смешная эта Петрова! Тоже ещё — тебя сравнила со своим Серёжей! Серёже-то что напрягаться? Он знает — «троечку» ему всегда поставят. А если повезёт — то и «четвёрку».
Мне трудно представить, что кто-то может жить легко, без натуги, не заталкивая в себя все скопом выученное когда-то назубок, но вскоре счастливо забывшееся. Ты думала, получишь «пять» — и всё, отстали от тебя? Нет, будешь снова учить — столько, сколько ещё ни разу не учила!
Мама, чтобы я не стала завидовать Петрову, говорит с улыбкой:
— Разве он хотел когда-то в институт? В училище пойдёт, на слесаря учиться. Или на повара, как его мама. И ему будет хорошо…
Серёжа Петров — троечник, маленький мальчик, по ухо мне, вертлявый, юла! В классе три девочки Петровы (из них две близняшки) и только один мальчик.
Единственный наш Ермаков как-то, оглядев класс, изрёк:
— Петров, да у тебя гарем!
Петров вспыхнул, онемел на пару секунд.
И тут же нашёлся, выпалил:
— А у тебя нету зато!
Думал, заставит Ермакова замолчать. Как бы не так! Ермаков бойчее, чем Петров — кто бы сомневался? Он притворно вздохнул, пожаловался:
— Да, что-то гарем мой разбежался. Вот, они и фамилии сменили…
И кивнул мне:
— Вон Полька — из моего гарема. Так ведь, Полька?
Тут я онемела. Это вам не уроки отвечать!
С парнями пикироваться мне ещё не приходилось. А они ближе к выпуску вдруг стали отчаянно, неумело хохмить.
И теперь казалось, что мы вот-вот станем настоящим классом — таким, как показывают в кино.
Все вместе мы часто ездили в город смотреть новые фильмы. Только Аминат с нами не пускали. Её родители объясняли: «Там мальчики будут». И мы не понимали: что, мальчикам теперь в кино не идти?
Аминат иногда просила меня съездить в кино вместе с ней: с подругами её из дома отпускали. Мне больше хотелось дружить с Наташкой, она была самой красивой девочкой, и точно знала что-то, чего не знали остальные. У Наташки уже два года как был мальчик. Сначала этим мальчиком был Ермаков. А потом
