положению, 38 проц. от этой суммы. За письма Исаковского, естественно, получит вдова Исаковского. Осипов попросил ответственного секретаря записать все эти цифры. Возвращался в гостиницу пешком. По пути зашел на телеграф и позвонил Аленке, сказал, где остановился, в каком номере. А из гостиницы — и Твардовским. Марии Илларионовны дома не оказалось. К телефону подошла Ольга Александровна, дочь поэта. Она сказала, что мать будет завтра и что звонить ей лучше с часу до четырех-пяти.
6 января 1975 г.
С утра в Малом зале ЦДЛ собрался Совет по приключенческой и научно-фантастической литературе. Пришлось выступить и мне. Как только объявили перерыв, поспешили в гостиницу. Набираю номер. Жду. Трубку берет внук Твар
довского. Прошу позвать бабушку. И — первый вопрос:
— Что случилось? Что могли найти в переписке?
Говорю, что по телефону обо всем не расскажешь, тут целая Одиссея, и договариваюсь о встрече. Мария Илларионовна долго объясняет, как найти их квартиру. Я записал основные координаты, быстро оделся и вышел.
Красная площадь, гостиница «Россия», дом на Котельнической набережной. Высотный дом, неуклюжий и тяжеловесный, типичный памятник своему времени... Вхожу во двор левого крыла, поднимаюсь в лифте на третий этаж, нажимаю на кнопку звонка 125-й квартиры. Открывает Мария Илларионовна.
— А-а, проходите... — улыбается гостеприимно.
В прихожей раздеваюсь, прохожу в кабинет, довольно просторный, обставленный небогатой мебелью, которая показалась мне старомодной. Письменный стол, мягкий диван, мягкое кресло, «кофейный» столик посередине кабинета, книжная полка во всю стену... Вот и все.
Сначала разговор идет о посторонних делах. Мария Илларионовна присаживается на диване и отвечает на мои скупые вопросы. Да, это и есть кабинет Александра Трифоновича. Впрочем, он не любил этого дома и этой квартиры и
бывал здесь мало, лишь когда задерживался в Москве по случаю собрания, заседания или еще какого- нибудь дела. А так больше жил, да и работал, на даче, это километрах в тридцати от Москвы.
— Здесь ему и погулять-то негде было, — мельком замечает Ольга Александровна, входя в кабинет и спрашивая, что нам приготовить — чай или кофе.
Мы переходим к «кофейному» столику. Подбегает шестилетний Андрей, внук поэта, и сует нам — бабушке и мне — конфеты с елки. Мария Илларионовна замечает, что это ему подарили в Кремлевском Дворце съездов. «Можно сказать, от себя отрывает!» — улыбается она. Ольга Александровна подает кофе, коржики, ватрушки, вазу с конфетами.
— Сами пекли?— спрашиваю, показывая на ватрушки.
— Сама, — кивает Мария Илларионовна и немного погодя наконец приступает к главному: — Так что же случилось? Что помешало публикации переписки?
Объясняю — коротко — все по порядку. Какие возникли сомнения (переписка двух больших русских поэтов никого не заинтересовала в Москве, поэтому и печатается в Минске), как Макаенок ездил в Москву, словом, все как было, упуская лишь некоторые подробности, совсем не существенные.
— Я так и знала! — улыбается Мария Илларионовна.
— А я что говорила? — вступает в разговор и Ольга Александровна.
Потом я перехожу к самому трудному, то есть к знаменскому варианту. Перед тем как изложить суть дела, замечаю, что этот вариант представляется мне вполне приемлемым, даже, может быть, выгодным. Журнал «Знамя» опубликует две трети переписки, а «Неман» — полностью. С Кожевниковым мы уже переговорили, он согласен.
И тут, замечаю, Мария Илларионовна меняется в лице, становится сухой, мне показалось, что на глаза у нее навернулись слезы. Не дав мне досказать, она возмущенно произносит:
— Кожевников... Этот аморальный тип! — Она сделала паузу, точно хотела перевести дух, и продолжала: — И он... он будет печатать письма Александра Трифоновича! Нет, этого я не допущу! Из уважения к памяти Твардовского и... из чувства собственного достоинства! — Она нервно встала, прошлась и снова подсела к столику.
Наступила неловкая пауза. Я сидел, ошарашенный, и не знал, что сказать. Дело принимало скверный оборот. Молчание нарушила Ольга Александровна.
— И малограмотный к тому же! — мягко, с улыбкой сказала она, имея в виду Кожевникова. — Знаете, — глянула на меня, — он когда-то подарил папе свою книжку с такой надписью: «Саше Твордовскому...»
Спрашивать, в чем выразилась аморальность Кожевникова (обвинение слишком серьезное), было неудобно. Поэтому я решил перевести разговор в другое русло. Мол, Кожевниковы приходят и уходят, а журналы остаются. Да, в конце концов, главное в данном случае — опубликовать письма, представляющие огромный общественный интерес, а где, в каком журнале — разве так важно?.. Я думал иначе, говорил не то, что думал, поэтому, наверное, мои слова и казались неубедительными. Во всяком случае, мне самому они казались неубедительными.
— Когда Александр Трифонович ушел из «Нового мира»... а потом когда заболел... За все время, представляете, Кожевников ни разу ему не позвонил, ни разу не поинтересовался, как он, что с ним... И вдруг — будет печатать! Нет, я на это не соглашусь! В конце концов, Твардовского еще знают и уважают, и я не сомневаюсь, что найдется журнал кроме «Знамени», который опубликует переписку.
В самом начале, когда речь зашла о даче, я заметил: «Тридцать километров — далековато! Мария Илларионовна улыбнулась: «Не так уж и далеко. Даже от Переделкино... Во всяком случае, Фадеев ходил к нам пешком!» Фадеев ходил, а Кожевников даже не позвонил... Впрочем, дело, наверное, не в этом. Дело в чем-то другом, что лежит глубже и о чем я могу только догадываться. Ясно одно: мы оказываем Твардовским медвежью услугу, ставим их в неловкое положение.
Ольга Александровна наливает нам еще по чашке кофе. Пьем, продолжаем разговаривать, но разговор уже не клеится. Мария Илларионовна разволновалась, расстроилась... «Кожевников и Твардовский... Боже мой!»
