величайшие подвиги самопожертвования, а потом молча отойдет, как только горе смягчилось, туда, где новое горе. Апостол сказал: 'любовь не ищет своего', своего, то есть и того, что принадлежит ей по праву, например, доверия, воспоминания.
Так было и со старцем…
Он бесконечно любил всякого к нему приходившего, давал ему от себя все, что мог, а о себе не думал. Ему, кажется, и на мысль не приходило, что он делает нечто такое, за что бы можно быть благодарным. Сделав свое дело, наставив человека, он успокаивался. Были люди, которые не слушались его и делали по своей воле: выходило плохо, тогда они возвращались к старцу и говорили 'Вы сказали так, а мы сделали иначе. Как теперь быть?'
Старец никогда не говорил, что такое недоверие оскорбительно, а жалел их же, что у них так плохо, и давал новый совет. Можно было на все его попечения отвечать самою возмутительною неблагодарностью и пользоваться вместе с этим его самым теплым участием.
В миру любят людей, потому что они полезны или приятны, любят для себя, а отец Амвросий любил потому, что они страдают, потому что они грешны, противны людям, любил для них. Если вообще кого нибудь отличал, так это тех, кого больше всего презирают в миру, — самых закоренелых грешников, самых неприятных, самых тяжелых нравом людей. Он находил даже, что для общего удобства всего лучше, чтоб они на нем срывали свой нрав. Много досаждала ему одна неприятная монахиня. Его спросили, как он ее выносит. Он с удивленным взором отвечал: 'Если здесь, где я стараюсь ее успокоить, ей все-таки так тяжело, каково ей будет там, где все ей будут перечить! Как же ее не терпеть?'
Любовь отца Амвросия шла неразрывно с его верою. Он твердо, непоколебимо верил в человека, в его божественную душу. Он знал, что в самом сильном искажении человеческом, там, где то далеко, лежит искра божественного дара, и эту искру чтил отец Амвросий. Как бы ни был грязен тот, кто говорил с ним, уже тем была велика его беседа, что она давала грешнику сознание, что святой старец смотрит на него как на равного, что, поэтому, он не окончательно погиб и может возродиться. Он самым падшим людям подавал надежду, бодрость и веру, что они могут стать на новый путь.
При таком отношении старца к людям они ему не умели оплачивать тою же любовью — не то чтоб не хотели, а не могли по своему несовершенству.
Прежде всего, до знакомства с отцом Амвросием очень многие относились к нему подозрительно. Понятия об истинном монашестве и о старчестве так далеки от нас, что многим казалось диким, когда им советовали ехать в далекую Оптину, в 70 от Калуги верстах беспокойного пути на лошадях, чтоб видеть какого-то старого монаха. 'Что с ним может быть общего? Наверное, какой-нибудь лицемер, который ищет славы. Знакомая удочка, да только попадут на нее одни простецы!' Так, многие не хотели ехать в Оптину и, для успокоения совести, старались не верить тому, что рассказывали об отце Амвросии. Те же, кто заезжал в Оптину, начинали с осуждения.
Старца раздирали на части, поэтому иногда приходилось ждать, и отцу Амвросию на этот счет посылалось не одно колкое замечание. В Оптиной принято между монахами из смирения пред старцем становиться на колени. По доброй воле это делают и некоторые миряне. Батюшка всегда приглашал садиться против него на стул, иногда упрашивал не стоять на коленях, а сколько насчет этого бывало нехороших речей! 'С какой стати мне пред всяким монахом на колени становиться! Вот где их смирение!' Точно кому-то было досадно, что люди идут к хорошему старцу, и кто-то старался сеять смуту. И когда приходила минута первого свидания, многие смотрели на него с недовольным сердцем, со страстным желанием 'разоблачить старого монаха'.
Старцу все и везде было открыто. Если он видел людей совершенно равнодушных, он старался кончить с ними коротким, вежливым разговором. Такие люди отзывались о нем 'очень умный монах', вообще нет ни одного человека из видевших его, который бы не почувствовал к нему уважения.
Но иногда это недоверие разом рассеивалось и уступало место самому теплому чувству.
Одна молодая девушка из хорошей семьи, с большим образованием, крепкой волею и цельной природой, случайно попала к отцу Амвросию, была им поражена, умолила его принять ее в Шамординскую общину и с первого шага вступила на путь истинного подвижничества. Ее мать приехала вырвать из 'этого ужасного монашеского мира' свою дочь. Она с негодованием вошла к старцу, с грозными упреками на языке. Старец предложил ей стул. Прошло несколько минут разговора. Раздраженная мать, невольно, не понимая сама, что с нею делается, встает со стула и опускается около старца на колени. Беседа длится. В скором времени соединяется мать-монахиня с дочерью-монахиней. Таких примеров было много.
Вот старец ходит по скиту, опираясь на свою палочку. Много мужчин подходит к нему; несколько сзади идут келейники. Должностной монастырский иеромонах подводит к нему двух молодых людей. Они очень хорошо одеты и имеют вид очень воспитанных людей. Старший совершенно равнодушен к православию. Другой- довольно верующий: ему нравятся хорошие церкви, Московский Кремль, в который он всегда завернет, когда весною и осенью едет из деревни в Петербург, и стихи Хомякова. Одному до отца Амвросия нет дела, а другой почему-то очень осуждал его, когда о нем рассказывали, а теперь очень недоволен, что несколько дней подряд старец не мог принять их. Он усиленно следит за старцем и старается отгадать, что это за человек. Иеромонах называет старцу тех, с кем они приехали, и просит благословить их. Он скоро, не глядя, благословляет и идет дальше. Несколько мужиков из дальней губернии поджидают его. 'Мы к тебе с поклоном, — говорят они, — прослышали, что у тебя ножки болят, вот тебе мягкие сапожки сделали — носи на здоровье'. Старец берет их сапоги и говорит с каждым. А второй из молодых людей все это видит. И вдруг ему представилась трудная жизнь этого старика и все чужие бремена, которые он поднял, и вера, с которою на него смотрят все эти люди, и любовь мужиков, принесших ему сапожки, — и сомнения, лежавшие камнем на сердце, ушли. Бог знает почему, ему вспомнилось детство с его безбрежной верой, и что-то мелькнуло ему в старце общее с этими воспоминаниями. Он опять близ старца и робко просит: 'Батюшка, благословите меня!' Старец обертывается, весело смотрит на него и начинает с ним говорить о его учении и жизни. Он всю дорогу думает о старце и на следующее лето сам возвращается к нему.
Приходит к отцу Амвросию измученный человек, потерявший все устои и не отыскавший цели жизни. Он искал ее в общинном труде, в беседе Толстого — и отовсюду бежал. Он говорит старцу, что пришел посмотреть 'Что ж — смотрите!' Старец встает со своей кроватки, выпрямляется во весь рост и вглядывается в человека своим ясным взором. И от этого взора какое-то тепло, что-то похожее на примирение льется в наболевшую душу. Неверующий поселяется близ старца и всякий день ведет с ним долгую беседу: он хочет веры, но еще не может веровать. Проходит много месяцев. В одно утро он говорит старцу: 'Я уверовал'.
Общественная деятельность старца охватывала широчайшую область. Даже люди, не видевшие в отце Амвросии того, что в нем было, не могли не признать его значения. Один писатель, смотревший на отца Амвросия, как на любопытное жизненное явление, говорил: 'А ведь подите. Амвросий-то деятель народный: в общественной жизни старик участвует. Так скажем река это народная течет, а он на берегу сел да ноги в нее и опустил'. Его спросили: 'пятки?' 'Нет-с: по колени, по колени в этой реке!'
А эту общественную деятельность лучше всего определит одно очень хорошее русское слово, такое слово, какого не сыскать в другой земле. Отец Амвросий жалел.
Если отдать себе отчет в той деятельности, которую проявлял отец Амвросий, — то станет ясным, что только человеческих, даже самых-самых напряженных сил, на нее хватить не могло. Мысль о необходимом присутствии благодати возникает сама собою. Нужно понять, что делал отец Амвросий.
С утра до вечера к нему приходили люди с самыми жгучими вопросами, которые он усваивал себе, которыми в минуту беседы жил. Он всегда разом схватывал сущность дела, непостижимо мудро разъяснял его и давал ответ. Но в продолжение 10–15 минут такой беседы решался не один вопрос, в это время о. Амвросий вмещал в своем сердце всего человека — со всеми его привязанностями, его желаниями — всем его миром внутренним и внешним. Из его слов и его указаний было видно, что он любит не одного того, с кем говорит, но и всех — любимых этим человеком, его жизнь, его вещи. Предлагая свое решение, отец Амвросий имел в виду не какое нибудь уединенное дело; он смотрел на всякий шаг со всеми его разнообразными последствиями, как для лица, так и для других, для всех сторон всякой жизни, с которыми
