принятия в себя актуализированного культурою западной (в этом смысл 'европеизации') и восполнения приемлемого своим' (Карсавин А.П. Восток, Запад и русская идея // Карсавин Л.П. Сочинения. — М., 1993. С.210).
Отсюда прямо вытекают замечания Л.Карсавина о национальном типе: 'Русские люди действительно ленивы, что весьма соответствует потенциальности всей русской культуры. Не свободна от лени и вызывающая ее сосредоточенность на абсолютном, созерцательность национального характера' (С.215). И это все вновь обусловлено семиотически: пренебрежение реальным ради символического. Он пишет: 'с тяготением к абсолютному связано равнодушие к относительному, во всяком случае постольку, поскольку это относительное абсолютным не оправдано и не обосновано. Отсюда проистекает исконно русский максимализм или большевизм: презрение к действительности или беспощадное разрушение ее во имя неосуществимого идеала. И редко большевизм сочетается с плодотворной практической деятельностью и чутьем реальности, таит свой яд под покровом необходимого. Таков большевизм Петра Великого, большевизм, губитель
ность которого прикрыта размахом дела Преобразователя…' (Карсавин Л.П. О сущности православия // Карсавин Л.П. Сочинения. — М., 1993. С. 365–366).
Л.Карсавин обращался к семиотической проблематике общей культуры не только в 'Культуре средних веков', но и в 'Философии истории'. Книга была издана в 1923 году в Берлине, следовательно, если не написана, то продумана в основном в России до высылки 1922 года. Вслед за Освальдом Шпенглером Л.Карсавин считает, что культуры друг для друга абсолютно недоступны. 'Субъект данной культуры, например — европейской, никак не может быть субъектом культуры другой, например — античной' (Карсавин Л. философия истории. СПб., 1993. С.161). Он даже усиливает это положение, говоря: 'Мне как русскому или европейцу недоступна и непонятна культура индийская' (Там же. С.162). При этом возможно и сосуществование культур, здесь он имеет в виду одновременность появления в разных культурах близких индивидуализаций, например, Заратустра, Будда, Конфуций и Лао-цзы.
Культура, по Л.Карсавину, стремится к расширению:
'она по-своему преображает, 'делает собою' окружающую среду, она 'осваивает' породившие ее культуры и те, которые ее окружают, — убивает иные культурные личности и заменяет их собою. Так, европейская культура, зарождаясь и в германском народе, делает его и своею индивидуализацией, но убивает в нем другую личность, ранее в нем индивидуализировавшуюся' (Там же. С.163). При этом активность культуры не ограничивается временем и пространством своего расцвета: 'античность реально, хотя и ущербленно, живет в настоящем' (Там же. С. 165).
Работа историка сближается с семиотической, поскольку 'изучая развитие какого-нибудь момента (индивидуальности или качествования), историк исходит из познаваемой им по нескольким проявлениям ('символам') специфической качественности момента' (Там же. С. 318). Тип работы историка характеризуется им следующим образом: 'Историк конструирует систему римского, германского, средневекового права, систему католичества, византийской религиозности, индийской философии и т. д. В чистом своем виде подобные конструкции выводят нас из области истории в область наук систематических и, частью, нормативных' (Там же. С.112).
Рассуждая о коллективной личности, свойственной тому или иному народу, Л.Карсавин парадоксальным образом говорит о смене ее в разные культурные периоды: 'Носителем русской культуры в XI II–XVII веках является иная личность, чем та, которая выражала себя в IX–XII веках. Весьма вероятно, что на переломе от XVI к XVII веку, в эпоху Смуты, возникает новая личность, и очень возможно, что именно сейчас она умирает, а зарождается носитель новой русской культуры' (Там же. С. 176–177). Кстати, в записях каунасского студента Глеба Сорочкина за 1927–1928 гг. цитируется статья Л.Карсавина 'Уроки отреченной веры' о новом типе в России: 'Он уже определяет новый социальный уклад и творит новый быт, отраженный новым фольклором. В разрушении старой идеологии и религиозности и в обличьи самых примитивных ее форм взыскуются новая идеология и новая религиозность, никем еще не выраженные, скорее ощутимые, чем понимаемые' (Сорочкин Г. Из дневника // Карсавин Л. Малые сочинения. СПб., 1994. С.515).
Последнее понятие, о котором мы будем говорить в связи со взглядами Л.Карсавина — это понятие личности. Уже в работе 'Апологетический этюд' (журнал 'Путь', 1926 г.) он говорит: 'Личность не есть сумма элементов и из них не слагается. Ее характернейшая особенность именно в том и заключается, что она проявляет себя по-особому, по-своему, отлично от всех прочих личностей в каждом своем моменте и что все усвояемое ею перестает быть элементом и превращается в ее самое. Поэтому, строго говоря, нет никаких 'общих' хотя бы двум только личностям элементов или моментов, общих, по крайней мере, в том смысле, в каком понятие 'общего' существует в обычном словоупотреблении и 'точных науках'. Личность рождается как нечто совершенно новое и единственное во всем мире, как возможность особого неповторимого аспекта всего мироздания' (Карсавин Л.П. Малые сочинения. СПб., 1994. С.380).
Данной проблеме Л.Карсавин посвятил отдельную книгу 'О личности', вышедшую в 1929 году в Каунасе. Он анализирует слова, отсылающие нас к этому понятию, начиная с понятия 'лик'. 'Лик святого — его совершенная и существенная личность, лишь приблизительно и символически выражаемая изображениями, описаниями, характеристиками. Этот лик (ср. — 'подлинник') 'просвечивает' сквозь икону, житие и самое эмпирическую личность' (Карсавин Л.П. О
личности // Карсавин Л.П. Религиозно-философские сочинения. — Т.1. -М., 1922. С.24). Далее следуют 'личина', 'харя', 'маска'. 'Не случайно, думаю, — пишет Л.Карсавин, — в русском языке со словом 'персона' сочетался смысл чисто-внешнего положения человека, частью же — смысл внутренне необоснованной и надутой важности, т. е. обмана' (Там же. С.25). В этот список можно присоединить и парадоксальное название статьи Владимира Рабиновича 'Морда лица' (Рабинович В. Морда лица // Человек. — 1990. - № 4). Также и Марсель Мосс посвятил одну из своих работ этой проблеме (Мосс М. Об одной категории человеческого духа: понятие личности, понятия 'я' // Мосс. М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии М., 1996).
В качестве предшественника Л.Карсавина в этой области, но такого, который шел в несколько ином направлении — более историческом, можно назвать книгу Г.Маркелова (Маркелов Г.И. Личность как культурно-историческое явление (Этюды по истории индивидуализма). — Т.1. СПб… 1912). Она построена по главам: Египет, Китай, Индия, Израиль, Греция, Рим, Христианство. Во введении нам встречается следующее наблюдение: 'Современность можно охарактеризовать как эпоху психологических противоречий, как эпоху душевного надлома. В противоположность этому эпохи более, отдаленные, эпохи начала культурной жизни представляются нам более цельными, с более гармоническим миросозерцанием' (С.4).
У Л.Карсавина проблема личности переведена в религиозную, равно как и проблема общения: 'Взаимообщение личностей не что иное, как индивидуация в них одной и той же высшей личности и объединение их в нее и в ней' (Карсавин Л.П. О личности. С. 152–153).
Личность реализуется во всяком моменте полностью, отсюда Л.Карсавин выходит на проблему символа — 'момент личности должен быть и самим собою и особого рода выражением всех прочих моментов и всякого другого момента, т. е. их символом. Потому-то мы всегда познаем личность чрез какой- нибудь конкретный ее аспект, чрез один из ее моментов, получающий благодаря этому символическое значение' (Там же. С.77).
Мы можем включить в эту перекличку идей и Алексея. Лосева, который в своих 'Очерках античного символизма и
мифологии' (1930) спорит об этих понятиях с Флоренским: 'Флоренский учит о лике. Этот лик полон внутренних интимнейших энергий. Лик предполагает личность, духовную индивидуальность, внутреннюю свободу духа. (…) Кратко свое расхождение с Флоренским в понимании античного платонизма я формулировал бы так. У Флоренского — иконографическое понимание платоновской Идеи, у меня же — скульптурное понимание. Его Идея слишком духовно-выразительна для античности. Моя платоновская Идея — холоднее, безличнее и безразличнее; в ней больше красоты, чем интимности, больше окаменелости, чем объективности, больше голого тела, чем лица и лика, больше холодного любования, чем умиления, больше риторики и искусства, чем молитвы' (Лосев А. Очерки античного символизма и мифологии. — М., 1993. С.705).
В своей работе Л.Карсавин вводит важное понятие социального пространства наряду с понятиями
