лежит как бы вне этих знаний, чего мы не имеем у огромного числа теоретиков, которые существуют только в рамках очерченных ими плоскостей. С натяжкой, мы можем назвать это семиотикой религиозной, ибо здесь присутствует очень сильный пласт рационализации, которого нет, к примеру, у Василия Розанова.
Каким видит символ отец Павел? 'Бытие, которое больше самого себя, — таково основное определение символа. Символ — это нечто являющее собою то, что не есть он сам, большее его, и однако существенно чрез него объявляющееся. Раскрываем это формальное определение: символ есть такая сущность, энергия которой, сращенная или, точнее, сотворенная с энергией некоторой другой, более ценной в данном отношении сущности, несет таким образом в себе эту последнюю' (Флоренский П.А. Имеславие как философская предпосылка // Флоренский П.А. Соч. — Т.2. — М., 1990. С.287). До этого П.Флоренский использует пример с электромагнитными волнами и рассуждает о 'синэнергии того и другого'. Более религиозную трактовку этого понятия он дает в другом разделе 'Об имени Божием': 'Символ — такого рода существо, энергия которого срастворена с энергией другого, высшего существа, поэтому можно утверждать, — хотя это и могло бы показаться парадоксальным, — что символ есть такая реальность, которая больше себя самой' (Соч. Т.2. С. 329–330). Рассуждая о слове, он вновь возвращается к своему подходу: 'в высочайшей степени слово подлежит основной формуле символа: оно — больше себя самого. (…)
(В)се установленное здесь относительно слова в точности подойдет под разъясненную выше онтологическую формулу символа как сущности, несушей сращенную с ее энергией энергию иной сущности, каковою энергией дается и самая сущность, та, вторая' (Соч. Т.2. С.293). Как видим, символ, по П.Флоренскому, осуществляет переход от малой энергии к большей, от малой информационной насыщенности к большей.
Науку П.Флоренский также определяет как символическое описание, ибо это замена действительности символами. Однако при этом возникает реальная опасность привнесения в эту действительность характеристик, на самом деле присущих символу, а не реальности. Поэтому предлагается следующий методологический прием: 'описанию необходимо, вместе с тем, иметь в виду и символический характер самих символов, т. е. особым усилием все время держаться сразу и при символе и при символизируемом. Описанию надлежит быть двойственным' (Флоренский П.А. Наука как символическое описание // Флоренский П.А. Соч. — Т.2. — М., 1990. С.120). И тогда возникает проблема 'рамы', столь излюбленная семиотиками позднейших поколений, начиная с Бориса Успенского: проблема состоит в том, 'чтобы, преступив грани символа, эти образы не соскочили с пьедестала эстетической изолированности и не вмешались в жизнь, как однородные с нею части ее. Изображения, выдвигающиеся за плоскость рамы; натурализм живописи до 'хочется взять рукой'; внешняя звукоподражательность в музыке; протокольность в поэзии и т. п. (…) Не только оживающий портрет (Гоголь) или отделившаяся тень (Андерсен), но и материализовавшаяся схема науки (…) или общественного класса, самоопределившись могут присосаться к жизни и душить ее' (Там же. С.121).
Далее работа продолжается формулировкой универсальности именно словесной речи, в которую может быть перекодирована любая другая: 'Всякий образ и всякий символ, как бы сложен и труден он ни был, мы называем, и следовательно, уже по этому одному он есть слово, входит в описание как слово, да и не мог бы войти иначе. Далее, каждое из этих слов может быть раскрыто: образ описуем, математический символ поясним и определим. Значит, вместо образов и символов могут быть подставлены их описания, своим чередом несущие в себе образы и символы, каковые опять-таки
могут быть раскрыты подстановкой на место их соответственных им описаний' (Там же. С.122).
Особая роль принадлежит символам и в процессе познания. Их Флоренский считает 'органами общения с реальностью'. Он пишет: 'Ими и посредством их мы соприкасаемся с тем, что было отрезано до тех пор от нашего сознания. Изображением мы видим реальность, а именем — слышим ее; символы — это отверстия, пробитые в нашей субъективности. Так что же удивительного, если они, явления нам реальности, не подчиняются законам субъективности? И не было ли бы удивительным противоположное? Символы не укладываются на плоскости рассудка, структура их насквозь антиномична. Но эта антиномичность есть не возражение против них, а напротив — залог их истинности' (Там же. С.344).
В другом месте он формулирует эту особенность слова как то, что оно 'соприкасает с миром, что по ту сторону наших собственных психических состояний' (Там же. С.280). То есть слово, символ все время смещаются у отца Павла из плоскости субъективной в плоскость объективную. Алексей Лосев так формулировал сущность идей П.Флоренского: 'Философия есть неразличимое тождество идеи и материи, воспринимаемое чувственно, чувственными формами…' (П.А.Флоренский по воспоминаниям Алексея Лосева // Контекст. 1990. — М., 1990. С.13). То есть этот аспект соотношения материи и формы является очень важным элементом в концепции П. Флоренского. В этом же разрезе А.Лосев увидел связь идеи П.Флоренского с искусствознанием, увлечение иконописью: 'Там, как раз в иконе, дается то общее, что по сути своей математично, но на самом деле в изображаемом дается в виде живого существа' (Там же. С.13). И в этом плане его занятия математикой также становятся элементом религиозной жизни: 'традиционное православие Флоренский считал слишком скучным, слишком прозаическим, слишком далеким от живой веры, слишком традиционным. Поэтому он это оживлял разными способами. Во-первых, способ математический, о котором я сейчас сказал. Оказалось, что человек идет в церковь, и крестится, и молится не потому, что так папа или мама велели, а потому, что действительно наука этого требует, потому что без этого ты будешь просто дурак, глупец будешь, если ты не будешь хо
дить в церковь и не будешь исповедовать самых последних истин науки' (Там же. С.21).
Следующий шаг от символичности в сторону материальности слова лежит в том, что отец Павел называл магией слова. В своей работе 'Магичность слова' отец Павел называет слово очень интересно — 'амфибией', поскольку оно является посредником между миром внутренним и внешним. И здесь возникает идея концентрации в слове. 'Собранную в один фокус историческую волю целого народа — в слове я имею в своем распоряжении, и дело — не в силе, а лишь в умении ее направить в нужную мне сторону' (Соч. Т.2. С.263). Силу слова он видит в спиральности его строения — 'наслоения семемы откладываются в слове не произвольно, но в некотором, более чем только логически связном порядке, и потому, стоит взяться за кончик нити, свитой в клубок мощною волею и широко объемлющим разумом народа, — и неминуемая последовательность поведет индивидуальный дух вдоль этой всей нити, как бы ни была она длинна, и незаметно для себя этот дух окажется у другого конца нити, в самом средоточии всего клубка, у понятий, чувств и волений, которым он вовсе не думал отдаваться' (Там же. С.263). Отсюда он делает важный вывод, который потом используется в его рассмотрении имен: 'имя, как таковое, т. е. всякое имя, непременно действенно, не может остаться без действия на своего носителя. Отсюда, как сказано, вытекает императив: если вообще имена действенны, если Иваны, Павлы, Александры должны быть такими-то и такими-то — то и каждый Иван, Павел, Александр и т. д. не могут не быть каждый в соответствии со своим именем' (Там же. С.267).
Как же функционирует магическое слово? Отец Павел считает, что на низших ступенях магии даже необязательно осознание смысла. Само слово может концентрировать в себе энергию духа, 'как бы напивается ею'. Он отмечает:
'Знахарка, шепчущая заговоры или наговоры, точный смысл которых она не понимает, или священнослужитель, произносящий молитвы, в которых иное и самому ему не ясно, вовсе не такие нелепые явления, как это кажется сперва; раз заговор произносится, тем самым высказывается, тем самым устанавливается и наличность соответствующей интенции, — намерения произнести их. А этим — контакт слова с личностью установлен, и главное дело сделано: остальное пойдет
уже само собою, в силу того, что самое слово уже есть живой организм, имеющий свою структуру и свои энергии' (Там же. С.273).
Слово у Флоренского несет достаточно сильный коммуникативный заряд. Слово — это молния, это проток между разделенными до сих пор. П.Флоренский сравнивает слово с мостом — 'Путнику, стоящему на одном берегу, разве мост не протягивается другим берегом, распространившимся до него самого. Это — отрог его другого берега, которым недостижимое — само достигло его и встречает его у своего порога. А если бы путник был уже на другом берегу, то мост представительствовал бы пред ним за берег противоположный. Так и слово, этот мост между Я и не-Я' (Там же. С.292). Он усиливает это положение, говоря, что слово есть сам говорящий. А.Лосев так пересказывает этот доклад об аспекте общения с Богом:
