Советского Союза. Одним из недостатков, предлагаемых им построений, была ориентация на художественную коммуникацию. Значительно меньше внимания он уделял иным контекстам использования языка, принимая за универсальный механизм особенности именно художественных кодов.
В своем объемном труде, увидевшем свет уже после смерти автора (Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). Спб., 1994), Ю.Лотман рассматривает достаточно подробно различные варианты текста поведения, подходя к нему как к семиотическому феномену. Он начинает свое рассмотрение с тех иерархических систем, которые существовали в обществе и накладывали свои рамки на поведение. Первым в этом списке стоит понятие 'чина'. 'Без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имевший чина, показался бы чем-то вроде белой вороны' (Там же. С.28). Недоросль такой-то — это как раз человек, не имеющий чина. По чинам разносили блюда на званых обедах, и завершающие этот список люди могли увидеть лишь пустые тарелки. 'Чин пишущего и того, к кому он обращался, определял ритуал и форму письма' (Там же. С.31). Чин определял не реальные, а как бы семиотические свойства человека — 'его место в иерархии' (Там же. С. 33).
Следующим порядком, определяющим жизнь, была система орденов, введенная Петром I. 'Общий смысл проведенной Петром перемены состоял в том, что вместо награды-вещи появилась награда-знак. Если прежде награда со стояла в том, что человека жаловали ценными предметами, то теперь он награждался знаком, имевшим лишь условную ценность в системе государственных отличий' (Там же. С. 34), то есть перед нами проходит явная семиотизация действительности.
Это же касается и мундиров: 'Все изменения мундиров подписывались лично императором, и у Павла, Александра I и Николая I, а также у брата Александра и Николая великого князя Константина Павловича эти занятия превратились в настоящую 'мундироманию' (Там же. С.33). Еще одной иерархией была система знатности. Каждая из этих систем стремилась к автономному существованию, но ее одерживали. Так и система знатности: 'По мере усиления независимости дворянства оно начало все более тяготиться двумя основными принципами петровской концепции службы: обязательностью ее и возможностью для недворянина становиться дворянином по чину и службе' (Там же. С. 39), то есть вызывает неприятие как раз нарушение, автономного существования системы знатности, вытекающее из пересечения ее с государственной службой.
Ю.Лотман прослеживает не только образцы официального, государственного поведения, но и тексты частной жизни. Так, он обращает свое и наше внимание на явление 'русского дендизма'. 'Искусство дендизма создает сложную систему собственной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной 'поэзии утонченного костюма'. Костюм — внешний знак дендизма, однако совсем не его сущность' (Там же. С.125). Что же попадает в суть дендизма? 'Именно наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу поведения денди' (Там же. С. 127).
Рассматривая возможное пересечение поведения денди и политического либерализма в случае П.А.Чаадаева или кн. П.А.Вяземского, Ю.Лотман все же считает дендизм поведением, а не идеологией, поскольку он ограничен узкой сферой быта. Он называет и другие примеры подобного пересечения: 'Именно эта двуликость сделалась характерной чертой странного симбиоза дендизма и петербургской бюрократии. Английские привычки бытового поведения, манеры стареющего денди, равно как и порядочность в границах николаевского режима, — таков будет путь Блудова и Дашкова. 'Русского денди' Воронцова ждала судьба главнокомандующего Отдельным Кавказским корпусом, наместника Кавказа, генерал-фельдмаршала и светлейшего князя. У Чаадаева же — совсем другая судьба — официальное объявление сумасшедшим. Бунтарский байронизм Лермонтова будет уже не умещаться в границах дендизма, хотя, отраженный в зеркале Печорина, он обнаружит эту, уходящую в прошлое, родовую связь' (Там же. С. 134–135).
Текст поведения очень часто строится по вербальным образцам: 'Примеры того, как люди конца XVIII — начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным и театральным образцам, весьма многочисленны' (Там же. С.183). Это также является отражением сильной семиотизации жизни той эпохи. Причем тексты, которые сами подражали жизни (а это Гоголь, Толстой, Достоевский), не вызывали читательского подражания.
Следует отметить, что здесь перед нами строится в сильной степени системный мир. 'Дворянский быт XVIII — начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей ('служба — отставка', 'жизнь в столице — жизнь в поместье', 'Петербург — Москва', 'служба военная — служба статская', 'гвардия — армия' и пр.), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем в 'час пирушки холостой' (Пушкин)' (Там же. С.189).
Разные варианты коллективного поведения людей определяли биографии и стили поведения. Так, бой упрощал формы общения, отменяя общественную иерархию. 'Где, кроме аустерлицкого поля, младший офицер мог увидеть плачущего императора? Кроме того, атомы общественной структуры оказывались в бою гораздо подвижнее на своих орбитах, чем в придавленной чиновничьим правопорядком общественной жизни. Тот 'случай', который позволял миновать средние ступени общественной иерархии, перескочив снизу непосредственно на вершину и который в XVIII веке ассоциировался с постелью императрицы, в начале XIX века вызвал в сознании образ Бонапарта под Тулоном или на Аркольском мосту' (Там же. С.192).
Другим вариантом коллективного поведения является парад, и тут анализ Юрия Лотмана мы можем перенести на сегодняшнюю действительность. 'Парад был прямой проти
воположностью — он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины. Никакого места для вариативности в поведении единицы он не оставлял. Зато инициатива перемещается в центр, на личность командующего парадом' (Там же. С.193). Анализируя ситуацию 'Павел I на параде', Ю.Лотман пишет: 'Прекрасное равносильно выполнению правил, а отклонение от норм, даже малейшее, воспринимается как эстетически безобразное и наказуемое в дисциплинарном порядке. Высший критерий красоты — 'стройность', то есть способность различных людей двигаться единообразно, согласно заранее предписанным правилам. Стройность и красота движений интересует здесь знатока больше, чем сюжет. Вопрос: 'Чем это кончится?' — и в балете, и на параде приобретает второстепенное значение' (Там же. С.194).
Эта работа, по нашему мнению, выросла из ранней работы Ю.Лотмана по бытовому поведению декабристов. Здесь снова проявляется в сильной степени системный характер данного исследования. 'Показательно не только то, как мог себя вести декабрист, но и то, как он не мог себя вести, отвергая определенные варианты дворянского поведения его поры' (Там же. С. 332). Личный опыт офицеров сделал из декабристов людей действия: 'Политические доктрины интересовали их, как правило (конечно, были и исключения — например, Н.Тургенев), не сами по себе, а как критерии для оценки и выбора определенных путей действия' (Там же. С. 333).
Поведение декабристов строится на столкновении двух различных канонов. С одной стороны, они усвоили нормы европейской культуры, с другой, с ними было помещичье хозяйство, служба. 'Именно такая плюралистичность поведения, возможность выбора стилей поведения в зависимости от ситуации, двойственность, заключавшаяся в разграничении практического и идеологического, характеризовала русского передового человека начала XIX века' (Там же. С.335). На этом фоне и происходила реализация текстов нового поведения. 'Прежде всего отменялось различие между устной и письменной речью: высокая упорядоченность, политическая терминологичность, синтаксическая завершенность письменной речи переносилась в устное употребление. Фамусов имел основание сказать, что Чацкий 'говорит как пишет' (Там же. С.335).
Одним из объяснений отличного поведения этих людей, с нашей точки зрения, может быть элемент их раннего взросления, которое прошло в рамках иной культуры. Косвенным подтверждением этого может служить следующая характеристика. 'Декабристы культивировали серьезность как норму поведения. Завалишин характерно подчеркивал, что он 'был всегда серьезным' и даже в детстве 'никогда не играл'. Столь же отрицательным было отношение декабристов к культуре словесной игры как форме речевого поведения' (Там же. С. 336).
Сильная семиотичность поведения декабристов заставила их с помощью единых правил порождать
