довольный, затем ее голос, и снова смех, тут же подхваченный многими мужчинами. Потом все стихло, и только один голос, мужской, долго что-то рассказывал, и опять сперва раздался женский смех, и только потом общий хохот, будто она уловила соль рассказа чуть-чуть быстрее других. Сначала, все еще думая о Дэвисе, я никак не мог сообразить, почему меня так тревожат эти разговоры и хохот. Но мужчина заговорил снова, и тут я понял. Внизу была Роуз со своим мужем. А Джил-то пообещал надраться. Я не знал, долго ли я спал и успел ли Джил за это время напиться до бесчувствия так, что Кэнби уложил его где-нибудь по соседству, чтоб не будить меня. Твердо знал я одно — Джила внизу сейчас нет, судя по хохоту и разговорам. И мне даже думать не хотелось, чем это может кончиться, если он все-таки явится пьяный, да еще не успевший подраться в свое удовольствие, да еще мучимый угрызениями совести после вчерашней ночи.
Я и сам начал раздражаться. Внизу снова захохотали. Мне было непонятно, как кто-то может сегодня над чем-то хохотать.
Дэвис сказал что-то.
— А? — переспросил я.
— И парня тоже он убил.
— Ну, понятно, — сказал я, стараясь вернуться к прежнему разговору. — Всех троих.
— Нет, Джералда.
— Джералда? — бессмысленно повторил я.
— Ты, значит, не слыхал? — спросил он так, будто и это его непонятным образом разочаровало. — Я думал, ты слышал.
— Я не выходил отсюда и к тому же спал. А что я должен был слышать?
— Что Джералд-таки покончил с собой.
— Не мог он этого сделать, — сказал я. Совсем как тот мужик. В голове не укладывалось, что Джералд способен еще на одну попытку.
Дэвис медленно опустился на стул. Он сидел, ломая руки.
— Ты не думал, что он отважится? — По голосу было слышно, что ему важно знать мое мнение.
— Нет, не думал. Слишком много он говорил об этом.
— Однако, вот отважился, — сказал Дэвис — Так-то! — И вдруг уронил голову и обхватил ее руками, видно, на него опять накатило, как тогда у окна. Потом он приподнял голову и сказал, не глядя, однако, на меня, ровным голосом: — Когда он добрался до дому, отец не впустил его. Тогда он пошел в сарай и повесился на балке. Батрак нашел его около полудня. Я был там. — Теперь он перестал ломать руки и крепко сцепил их.
— Господи, вот же бедняга.
— Да, бедняга. — И затем: — Батрак побоялся сказать Тетли. Он побежал к Спарксу, а Спаркс пришел за мной.
— И вам пришлось идти к Тетли?
— Мне не хотелось. Я за себя не мог поручиться. Но пошел. — Я не задал вопроса, однако, он и так ответил на него: — Он выслушал меня совершенно равнодушно, даже бровью не повел. Просто поблагодарил, словно я доставил ему покупку из магазина.
Меня, будто палкой по голове, оглушило это известие. Уж кто-кто, а я должен был бы понять, что к этому идет, после того как он так настойчиво открывал мне душу. Кроме того, стала ясна причина Дэвисова самобичевания. Ведь так просто было это предотвратить, побудь кто с парнем. Преступность бездействия…
Внизу опять засмеялись.
«Да цыц вы, безмозглые сукины дети!» — подумал я. Кажется, я произнес эти слова вслух, потому что Дэвис поднял глаза.
— Это не наша вина, — сказал я. — С таким отцом, как Тетли, все равно, рано или поздно, этим бы кончилось. Есть положения, когда посторонний не может вмешиваться.
— Но ты не думал, что это может случиться?
— Нет, не думал. Выходит, ошибся.
— А я думал, — прошептал он. — Я знал наверняка.
— Не могли вы знать. Я — другое дело. Он говорил со мной всю дорогу, когда мы туда ехали. Я понимал, что с ним неладное творится. Но когда у него в первый раз сорвалось, когда он позволил Смиту спуститься вниз и увести себя, я подумал, он больше пробовать не станет. Кто ж мог знать.
Он вдруг опять переключил наш разговор. Усидеть на месте при всей усталости ему было трудно. Он вскочил со стула и пошел к окну.
— Не больно-то внятная исповедь у меня получается, а?
— Послушайте, мистер Дэвис, — начал я и осекся, потому что внизу опять загоготали. Потом смех оборвался. Я прислушался, стараясь различить голос Джила. Но, вероятно, то просто был короткий раскат смеха, по ходу рассказа. Говорил кто-то один, и, хотя слов расслышать было невозможно, я узнал манеру произносить их, сглатывая окончания, и ровный спокойный тон. Муж Роуз. Его наградили дружным продолжительным смехом, и затем заговорил кто-то другой.
Дэвис, по-моему, их не слышал. Он, видимо, подумал, что мне просто сказать нечего, и снова повернулся ко мне, и в тот момент ни надежды, ни мучительного недовольства собой на его лице не отражалось. Наоборот, появилась умиротворенность, будто он наконец решил, что именно скажет, и интересует его только мой ответ. Его лицо меня вернуло к действительности, я стал только вполуха прислушиваться, нет ли внизу Джила.
— Ты утверждаешь, что мои мысли были все время известны тебе?
— Я угадывал их, — сказал я осторожно. — Мы все угадывали…
— Ты верил, что Мартин невиновен? Я хочу сказать, до того, как это выяснилось… Верил ли ты, что он невиновен, когда ему готовили веревку? — уточнил он.
Я продолжал держаться осмотрительно:
— Я чувствовал, что мы не правы, — сказал я с расстановкой, глядя прямо ему в глаза. — Я чувствовал, что его не следует вешать.
— Это едва ли одно и то же, — сказал он. — Кому хочется посылать человека на виселицу?
— Откуда мы могли знать, что он невиновен? Неужели кто-то стал бы стоять и смотреть, как его вешают, знай мы наверняка?
— Нет, конечно. Значит, вы не знали…
— Опять вы передергиваете, — сказал я ему с досадой.
— Да, вы не знали, — ответил он, — но я-то знал… Тут меня осенило, даже кровь в лицо бросилась. Он что-то знал с самого начала, но побоялся сказать при Тетли. У него было доказательство, в письме он, возможно, нашел подтверждение и вот, дрожа за свою шкуру, умолчал. Стало понятно, отчего ему так хочется увериться, что Тетли остановить было невозможно.
— Откуда вы могли знать? — попробовал я взять его на пушку, но он почуял фальшь в моем голосе.
— Да, я знал. Я ведь читал то письмо. — И опять он прочел вопрос у меня в глазах. — Нет, в письме не было ничего такого, что суд мог бы расценить как доказательство. Отражение человеческой души суд в качестве доказательства никогда не примет. Но, прочитав, я совершенно точно понял, что он собой представляет. С самого начала чувствовал, этот юноша неповинен в том, в чем его обвиняли, — даже в угоне, не говоря уже об убийстве. А когда я прочел письмо, то уверился окончательно.
Вот и опять я ошибся.
— И это все? — спросил я.
— Он обо мне говорил в письме, — начал Дэвис как-то отрешенно. — Рассказал жене, как я был добр к нему, чем рисковал, заступаясь за него. И он доверял мне, ты же сам видел. Он так старался смягчить для жены удар, не дать ей сломиться от горя или от ненависти к нам. Напомнил ей обо всем, что они испытали вместе, об их любви. — Он уронил голову в новом приступе отчаяния и прошептал: — Прекрасное письмо…
— Послушайте, все это, конечно, может вас мучить. Понятно, обошлись с ним безобразно. Но ведь в душе все понимали, что нужно отдать их под суд, как вы говорили, и сделай мы так — ничего не произошло бы.
— Полчаса, каких-нибудь полчаса сделали бы всю разницу.
— Знаю. Вы полагаете, я обо всем этом не думал? Но что можно было сделать?
— Я знал, — повторил он. Кажется, именно это мучило его больше всего.
— Вы знали не больше, чем все остальные. Говорите, узнали, что он собой представляет, из его письма. Ладно. Но у всех у нас была возможность прочитать это письмо. Такого рода доводы не тянут против чужого тавра на скотине, отсутствия купчей, револьвера убитого, да еще спутника вроде того мексиканца.
— Может, и потянули бы. Ты же сам признаешь, что только и ждал, чтоб тебя остановили. Признаешь, что то же чувство испытывало и большинство остальных.
— Но доказательств-то не было. — Я обозлился. — Нельзя же так… Настроиться всем на повешенье, а потом взять и остановиться из-за какого-то там чувства.
— Может, и можно, — сказал он, — если положиться на чувство.
— Вы пытались предотвратить линчевание неотступно и достаточно настойчиво.
— В том-то и дело. — Спокойный, рассудительный тон, каким он обличал себя, был даже хуже, чем надрыв. — Я пытался. Я взял на себя предводительство, а вместе с ним принял и ответственность. Я выступил от имени справедливости, общечеловеческого сострадания даже. Я выступил как светоч, чтобы рассеять Тетлиеву тьму. И люди в глубине души были на моей стороне, все было на моей стороне…
— Все, — напомнил я ему, — за исключением фактов, как мы их тогда понимали.
— Они не имели значения, — упорствовал он. — Тогда не имели значения.
— Господи! — не выдержал я. — Если вам доставляет удовольствие чувствовать себя повинным в смерти трех повешенных по суду Линча и одного самоубийцы…
Он зажмурил глаза, как будто я ударил его по лицу.
— Простите меня, — сказал я.
— Нет, ты прав, я действительно этим чувством упивался.
— Ложитесь-ка вы спать.
Однако, он был настроен на самоистязание, и сбить его было просто невозможно.
— Ты ведь не станешь возражать, что я взял на себя роль их защитника, оказав сопротивление Тетли?
— Ладно, не стану. Но если уж на то пошло, нас тоже никто не связывал и рта не закрывал.
Я собирался сказать еще что-то, но вдруг галдеж внизу оборвался, и заговорил кто-то один, не давая никому вставить слова; раньше этого голоса — громкого, хриплого и злого — слышно не было. Только тут я осознал, как сильно беспокоюсь за Джила. Рука моя
