Опять Засекин исчез в соседней комнате и вышел из нее с самодельной соломенной коробочкой.
— Вот…
На стол легли серебряный Георгиевский крест с металлической лавровой ветвью на двухцветной ленте, маленькая фотографическая карточка женщины лет тридцати пяти — сорока с приятным открытым лицом, с гладко зачесанными светлыми волосами, и, наконец, Евангелие с полустершимся золотым крестом на потускневшей обложке, попорченное, продырявленное посередине.
— Неужели то самое? — спросил Зимин, имея в виду упоминавшееся в дневнике Терентия Засекина. Он взял со стола Евангелие.
— Оно. Какому же еще быть, — ответил пасечник. — А фотографию, я так думаю, отец просмотрел. Между страницами лежала. Сам три года назад ее обнаружил. До этого сколько раз листал…
Зимин бережно положил Евангелие и дневник на стол, склонился, разглядывая портретную фотокарточку ясноглазой женщины в белой блузке с приколотой к ней брошью.
— Матери его фото, так считаю, — сказал хозяин избы.
Зимин посмотрел на оборот снимка. Надписи никакой.
— Да, Василий Терентьевич, интересно, — сказал он. — Но в дневнике ни слова о причастности Взорова к колчаковскому кладу.
— В дневнике нет, — согласился пасечник. — Об этом он отцу рассказывал перед самым прощанием. Отец в отдельной тетрадке это поместил.
— И ту тетрадку можно посмотреть?
— Можно. Только как вернусь в Пихтовую. После ноябрьских…
Видя, что такая перспектива не слишком-то обрадовала гостя, прибавил:
— Могу показать то, что сам написал. По отцовым записям.
— Василий Терентьевич пошуршал исписанными листами, соединенными скрепкой.
— Что значит, по отцовым записям? — не совсем понял Зимин.
— Ну, хотел про тот случай повесть, что ли, сочинить. Сорок страничек с лишним написал, а дальше что и как — не знаю… Не получается.
— Так это художественное?
— Не совсем да, и не совсем нет. Все там, как было в самом деле. Имена, места. Всё… Просто как бы от имени Взорова…
— О новом приезде старшего лейтенанта в Пихтовое тоже из отцовских записей известно?
— И из них. И сам я об этом стал дознаваться, когда отыскались дневники.
— И что в конце концов стало с колчаковским офицером?
— Погиб.
— В этих записках об этом тоже рассказано? — Зимин кивнул на листки в руках пасечника.
— Не в этих. Но есть. Тоже в Пихтовом хранятся.
— Значит, я их не увижу?
— Читай пока это вот, коль охота есть, а там поглядим…
Василий Терентьевич протянул Зимину листы, соединенные скрепкой…
ВЗОРОВ
Поезд начал притормаживать, вздрогнул, остановился. Состав качнуло. Слышно было, как пролязгали, сталкиваясь, буфера, и после долгого колесного перестука настала тишина.
Начальник команды специального назначения полковник Ковшаров приблизился к одному из окон довольно просторного рабочего купе вагона, отодвинул плотную, не пропускающую свет шторку, вгляделся в темень за промерзлым окном. Издревская. Последняя остановка перед крупной узловой станцией Пихтовой. До нее проследуют без остановок.
Полковник отодвинулся от окна, потянулся к карманным часам. Четверть одиннадцатого. Несколько минут — и эшелон тронется. Не произойдет непредвиденного — ровно в полночь прибудут в Пихтовую. Пора! Медлить нельзя ничуть!
Кроме полковника, в купе было еще трое офицеров: его личный адъютант поручик Хмелевский, старший лейтенант Взоров и капитан Васильев. Полковник исподволь, коротко посмотрел на Васильева, сделал шаг к нему, сказал:
— Господин капитан, участок до Пихтовой очень важный и ненадежный. Прошу вас быть в кабине паровоза. Поспешите.
Ковшаров опасался, как бы капитан не воспротивился: машинист и без него под надлежащей опекой. Очень просто мог не подчиниться. В этой необычной команде он, Ковша-ров, хоть и начальник, но в полной его власти лишь адъютант. Что касаемо Взорова и Васильева, — догадывался, чувствовал, — в любой момент оба и каждый и отдельности могли заявить о своих, неведомых полковнику, полномочиях, предъявить в подтверждение документы.
Опасения насчет капитана оказались напрасными. Со словами: «Слушаюсь, господин полковник», — он встал, быстро оделся. Минуты не прошло, был готов покинуть вагон.
— Будьте внимательны, — напутствовал полковник. — По прибытии в Пихтовую подойдете к начальнику станции.
— Есть. — Капитан исчез за дверью.
Ковшаров и адъютант взглядами проводили капитана.
Старший лейтенант Взоров вел себя так, словно рядом ничего не происходит. Даже не поднял головы, не вкинул глаз. В своем черном мундире, подчеркивающем принадлежность к флоту, сидел на полумягком, обтянутом панбархатом диване со скрещенными на груди руками. Евангелие в тисненом коленкоре и с золотым крестом лежало на столике перед ним. Утром, войдя в вагон, разделся, повесил шинель на крючок на стене, положил Евангелие на столик, но так и не раскрыл его. В продолжение всего пути вставал редко, был молчалив, подчеркнуто отчужден от спутников. Глядел в одну точку, на обложку книги, и думал о чем-то своем.
Замкнутость, отрешенность Взорова не устраивали полковника. Предстоял серьезный разговор наедине, и в этом разговоре Ковшаров во что бы то ни стало должен найти общий язык со старшим лейтенантом. Во что бы то ни стало! Капитан Васильев, конечно, тесно связан с контрразведкой, хоть и скрывает. Но он по сравнению со старшим лейтенантом мелок. Взоров — человек самого Адмирала, из личного его конвоя. Прийти к соглашению с таким — половина, нет, все три четверти успеха намеченного предприятия. Но нелегкая задача не то что договориться — просто разговорить этого молодого морского волка, по меньшей мере год не видавшего моря. А надо.
Полковник выразительно посмотрел на адъютанта. Он сидел на том же диване, что и Взоров, только в другом углу, чуть развалясь.
Поручик Хмелевский тыльной стороной ладони прикрыл рот, сладко зевнул.
— Хотите спать, Алеша? — спросил Ковшаров.
— Нет-нет, Дмитрий Андреевич. Просто… — Поручик быстро отнял руку ото рта, встрепенулся, выпрямился.
— Да будет вам. — Полковник усмехнулся. — Ступайте лучше отдыхать. Понадобитесь, разбужу.
Адъютант согласился легко, поднялся и отправился в спальное купе.
Как раз в это время паровоз дал два коротких гудка, состав дрогнул, трогаясь с места. Опять полковник встал к окну и отодвинул шторку. Деревянный с заснеженной крышей вокзальный домик плыл мимо. У домика было безлюдно. Огонь единственного зажженного фонаря над дверью тускл.
Пристанционное село было крупным. Полковник не однажды проезжал мимо него в светлое время суток. Однако сейчас подумалось: вся Издревская лишь и состоит из единственного этого слабо освещенного домика… Да Бог с ним, с этим селом. Мелькнуло и кануло. И хорошо, коли никогда в жизни больше не привидится. Разве, во сне. И то в другом сне. Вот сухопутный моряк — забота. Время, однако же, толковать с ним, подбирать ключик.
В рабочем купе было несколько стульев. Полковник переставил один из них, сел напротив Взорова. Лишь дубовый столик разделял их.
— Восемнадцатое ноября нынче, — сказал после непродолжительного молчания.
