дверной косяк.
— Слушаю, — сказал Прожогин.
Незнакомец подошел к столу, вынул из внутреннего кармана пиджака наган, положил его перед секретарем, назвался:
— Я — старший лейтенант Взоров. Из личного конвоя адмирала Колчака. В прошлом, разумеется… Хочу сделать заявление.
Первое признание приведенного под дулом трехлинейки, но вооруженного мужчины, привело секретаря укома в замешательство. Он подвинул к себе наган, сказал:
— Слушаю, гражданин Взоров.
— У вас есть прямая связь с руководством?
— Понятное дело, есть, — Прожогин покосился на телефон.
— У меня просьба связаться с вашим начальником в губернии.
— И что сказать?
— Передать мою просьбу. О встрече. О том, что хочу сделать заявление.
— Может, прикажешь доложить напрямик в Москву?
Человек, назвавшийся Взоровым, своей подчеркнутой независимостью, холодным спокойствием, с каким-то заявлением, которое желал бы сделать высокому начальству, начинал раздражать Прожогина.
— Было бы еще лучше. Заявление очень важное, — последовал ответ.
— А зачем ты в Пихтовой тогда очутился, если тебе подавай начальство не ниже губернского?
Приведенный под конвоем бывший офицер молчал.
— Так вот, — продолжал секретарь укома партии, — пока не скажешь, зачем у нас и ищешь Пушилиных, заявление свое пока не выложишь мне, — не выпущу. Слово большевика. И слово большевика, что доложу немедленно начальству твое заявление. — Прожогин усмехнулся, прибавил: — Если будет что докладывать.
— Согласен, — после короткого раздумья произнес Взоров.
— Но это будет документ. Я изложу письменно.
— Как хочешь. — Секретарь укома положил лист бумаги на стол, подвинул чернильницу с ручкой. Указал на свободный стул: дескать, бери, садись к столу.
Отрекомендовавшийся старшим лейтенантом из конвоя Омского правителя начал писать. Быстро приспособился к корявому перу, строчки заскользили по не лучшего качества газетной бумаге.
«Я, Взоров Григорий Николаевич, старший лейтенант флота, 25 лет, место рождения Кронштадт, вероисповедания православного, из дворян, воспитание получил в Морском корпусе…»
— Про вероисповедание не надо. И про дворянство. Чины и сословия отменены, — сказал Прожогин, с трудом успевая прочитывать то, что выскальзывало из-под пера бывшего флотского офицера.
Взоров словно не слышал, продолжал свою беглопись: «…обращаюсь с настоящим рапортом в Совет народных комиссаров». Здесь он слово «рапортом» зачеркнул; поставил «заявлением».
— Даже в Совнарком, — заметил секретарь укома.
— Да. И в министерство финансов.
— Министерств теперь нет — народные комиссариаты, — сказал Прожогин.
— Не знал. Благодарю. Я напишу, тотчас передам вам…
Вновь перо заскользило по бумаге.
Секретарь укома понял тонко высказанную просьбу не мешать. Конечно, сильно интересовало, какое заявление сидящий напротив молодой человек из «бывших» может сделать не ближе не дальше, а в Совнарком, где главный — сам вождь мирового пролетариата, сам Ленин, но секретарь укома партии реплик больше не подавал, на строки, выходящие из-под пера Взорова не смотрел. Сидел и ждал.
Взоров попросил еще бумаги, по возможности белой, опять писал. Наконец отложил ручку, передал два листка Прожогину, остальные — черновые — порвал на мелкие кусочки.
В нетерпении секретарь укома прочитал сначала заключительные строчки, где, казалось, должна быть самая соль:
«…В случае, если клад будет разыскан, не претендую ни на какое вознаграждение за сделанное сообщение.
Признавая Советскую власть как единственно законную, глубоко сожалея и раскаиваясь, что против нее боролся, прошу у новой власти разрешения жить на Родине, предоставления возможности служить делу развития Отечественного военного флота.
Ст. лейтенант Г. Н. Взоров».
Секретарь укома вернулся к начальным строкам, и, не отрываясь, внимательно читал их. В середине заявления, там, где речь шла о наиболее важном, буквально впился глазами в текст.
Волнения своего Прожогин скрыть не мог. Заерзал на стуле, положил заявление перед собой, посмотрел на заявителя, взялся за трубку. Быстро отнял руку.
— А место? — спросил. — Место не указано.
— Будет названо, когда вы доложите обо мне начальству.
— Ладно. Откуда известно, что пятьдесят пудов золота в ящиках?
— Около пятидесяти, — поправил Взоров. — Информация исключительно от полковника Ковшарова. Хмелевский подтверждал это в разговоре.
— С Пушилиными вы впервые встретились при разгрузке ящиков? — секретарь укома перешел на «вы».
— Да. Видел их тогда в первый и последний раз.
— Почему тогда уверены, что подъехали именно Пушилины? Знакомились?
— Нет. По именам никого не называли при мне. Ковшаров тоже, кстати, не упоминал тех, кто должен подъехать в Пихтовой. Лавочник и маслодел с сыном — так именовал. Не говорил, что будут с ними еще люди.
— Да. Пушилин был лавочником и маслоделом, — подтвердил секретарь укома.
— У старшего Пушилина следы от оспы на лице?
— Есть.
— Один из пихтовских обращался к нему, как к отцу.
— Мг… Вы оборвали рассказ на ранении. И ничего не сказали, как спаслись.
— Меня подобрал и четыре месяца лечил охотник. Имя свое попросил сохранить в тайне. Я был белым, а большевики, когда лечил, занимали эту территорию. Подобрал меня очень далеко от места, где захоронили золото. В тайге, в сугробе. Чуть живого.
— Охотник о золоте знает?
— Я ему не говорил.
— Но почему вы уверены, что ящики на прежнем месте? Их могли тайно вывезти. Те же Пушилины. Ваши друзья офицеры.
— Друзья офицеры не могли. После излечения я искал Ковшарова и Хмелевского. Полковника нашел в Чите, дрался с ним и убил из нагана, который теперь у вас. То же самое было с Хмелевским. Под Харбином мы встретились…
— Теперь очередь Пушилиных?
— Н-нет. Их убивать я не собирался. Хотел удостовериться, что золото на месте. Кажется, уже убедился.
— Как?
— Если бы они занимались золотом, не было бы банды. Я могу, впрочем, ошибаться.
«Неплохо варит голова у офицера», — отметил про себя секретарь укома, спросил:
— Вы пишите, что от эшелона ехали ночью, дороги не запомнили. Как же укажете место? Озер вокруг Пихтовой десятки. И почти у каждого — домик.
— Поручик Хмелевский был очень самоуверен, перед дуэлью назвал место, где меня ранили…
— И что за место?
— Мы договорились: вы доложите обо мне вашему руководству, — напомнил Взоров.
— Доложу. Сейчас же.
