— И чего там особенного? Сколько их фильмов не смотрю: у них там все только через «фак ю» делается. Вся страна зафаканная. А с другой стороны посмотришь — здоровые, красивые и умные люди. Вот Билл, например.
— Единственное, что мне не по душе: Нина Ивановна ушла в полном восторге от «Америкэн перпетум мобиле», — признался вечером Андрей.
— У меня такое чувство, что мой заместитель всячески препятствует приобретению биоэнергетических субстанций, — подначил я.
— Кишка у меня тонка, — ответил Андрей.
Нина Ивановна и 11-а ничего сверхъестественного не просили. А случались посетители совсем не в себе. Так, однажды к нам ворвался взъерошенный очкарик и с порога командным тоном востребовал:
— Я требую немедленного контакта с ними! И не смейте мне говорить, что вы ничего об этом не знаете. Только дураку может быть не ясно, что ваши биоэнергетические субстанции — это только ширма!
Мы с Андреем переглянулись и насторожились.
— Да-да! Прикрытие вербовки жителей на другую планету. И ведь платите здешними ценностями, которые там ничего не стоят!
В тот момент я чуть не подавился хохотом, но значительно позже Андрей сказал, что как у всякого дурака, у этого тоже были им самим не понимаемые, но все же правильные мысли. А я кусал губы, чтобы не засмеяться.
— И не надо многозначительных улыбочек! Лучше скажите — где они?
— Кто?
— Представители инопланетной цивилизации. Я имею полное право на контакт! Мне не нужно ваших эфемерных материальных благ, моя биоэнергетическая субстанция стоит значительно дороже, чем дача или автомобиль! В обмен на нее я требую прямого контакта и непосредственного участия в вашем проекте. Хочу быть первым колонистом!
Нет, видали, каков космонавт, мать его! И не знаешь, смеяться над ним или вызвать неотложку? И опять вмешался Андрей.
— Вам каких? — спросил он. — Зелененьких? С рожками или без? А, может, с двумя головами?
— Кого? Каких? — не понял потенциальный контактер.
— Инопланетян!
Этим чудаком потом занимался сам Сэм Дэвилз. Они открыли в городе целое отделение уфологии при каком-то краевом институте. Думаю, что претензий к «инопланетной» фирме по качеству и количеству доставляемых гуманоидов не было. Имя его вместо меня аккуратно запомнил компьютер Гражины.
Но были и другие посетители.
Маленькую женщину с сыном Гражина долго не пускала.
— Да Вы поймите, мы же из района. Полдня на поезде ехали: нам только на минуту — поблагодарить и все.
Наверное, они так бы и не прорвались, но я пошел в это время то ли в туалет, то ли по какой-то надобности к Варфоломею. Об этом я уже через минуту не помнил. Увидев лицо женщины, я замер.
— Вы помните меня? — обрадовалась она. — Вот, я даже визитную карточку вашу сохранила! В буфете, на вокзале, помните!..
— У Вас болел сын, — вспомнил и почему-то стало стыдно.
— Точно! Вот мы со Стасиком к Вам приехали. Поблагодарить. Меня все совесть мучает: как я Вам долг отдам. А Стасику лекарства очень помогли, он теперь сам может писать и даже в школу пошел. Ну, Стасик, скажи сам…
Стасик смущался, он смотрел куда-то себе под ноги.
— Спасибо Вам… Большое… Возьмите, пожалуйста, от меня. Я сам сделал, а раньше не мог, руки совсем не могли ничего держать, — и он протянул мне сделанный из разноцветной проволоки брелок. С одной стороны его лучилось оранжевое солнце, с другой — целый пейзаж: горы, синее озеро. Все это из причудливых сплетений проволоки. Я даже примерно не мог представить, как это сделано. Теперь Стасик смотрел на меня — как я оценю его подарок. Подмигнув ему, я повесил брелок на связку ключей.
У Вас когда-нибудь было чувство, что хотя бы часть жизни Вы прожили не зря? У меня было. Ненадолго. Благодаря этому мальчику. Сентиментальность, скажете Вы. Но если скажете, значит у Вас такого чувства не было, либо оно ложное.
— Спасибо, — сказал я Стасику и его маме и уж совсем по-американски добавил: — Могу я еще чем- то помочь?
Наверное, американцы все же произносят эти слова от души. А мы? Когда в последний раз Вам предлагали помощь на улице посторонние люди?
Уже потом, заперевшись в своем кабинете, я думал: вот, ведь, парадокс — не будь этой самой «Америкэн перпетум мобиле», я не помог бы этому мальчику. Не было бы у меня таких денег, да и вообще меня бы там в тот день не оказалось. По чьей воле все произошло именно так?
Шоу Грэма Шуллера проходило на Центральном стадионе. Учитывая благоприятную метеосводку, Бжезинский отказался от услуг крытого Дворца Спорта. Апрель как по заказу переломился в бархатное тепло. Даже стал непривычно жарковатым, и жители города, снимая куртки и плащи, устав от смурной зимы и задерганной жизни, стекались ручьями на выцветшие, облупившиеся скамьи стадиона.
Сотни плакатов и афиш зазывали обывателей, жаждущих исцелиться и услышать истинное слово, на проповедь. Группа сопровождающих электромузыкантов исполняла перед началом слащаво-органную музыку, даже пели на разных языках какие-то невразумительные псалмы. Потеплевший апрельский ветер разносил звуки по всему городу. Чересчур лучезарно-улыбистые девушки в белых одеждах раздавали листовки, призывавшие в расхожих и общих выражениях читающего стать добрым и трудиться на благо человечества. Но что под этим подразумевали авторы этих листовок объяснено не было. Вероятно, об этом знал Бжезинский, который суетился на импровизированной сцене в центре стадиона.
Мы с Андреем решили сесть на трибунах — «как простые смертные». Поэтому листовки вручили и нам, а также открытки с фотографией и автографом знаменитого проповедника (в народе ходили разговоры о целительном свойстве этих штамповок). Отказаться от этих полиграфических услуг было невозможно: улыбки девушек подкупили бы самого Торквемаду. Поставленные на обеих бумагах кресты означали, наверное, принадлежность к какой-либо христианской церкви или ко всем сразу. Андрей скомкал эти листовки, не глядя.
— И многие будут приходить под именем моим… — сказал он.
— Что?
— Поют, говорю, сладенько. Колыбельно поют. Пение закончилось и к микрофону подошел Бжезинский. Ни «здравствуйте», ни «уважаемая публика», но зато вырвалось из динамиков повелительное и многозначительное:
— Я прошу всех встать.
И все встали. Почти все. Я даже испугался этого дружного, чуть ли не армейского вставания. Остались сидеть немногие. В нашем секторе это были мы с Андреем, стриженый парень слева от нас (не суд, мол, вскакивать тут, что-то подобное крикнул он в нашу сторону, ожидая поддержки) да еще старушка, которая, судя по ее отсутствующему виду, не очень-то сознавала, зачем она здесь оказалась.
— Слово Грэма Шуллера — это полет радости в Вашем сердце! — патетически (по законам жанра) продолжал Бжезинский. — Примите его в ваши сердца и оно навсегда облегчит вашу душу!
Грэм Шуллер был академичен: черный смокинг, аккуратная бабочка и белоснежные воротничок и манжеты. Он даже больше походил на конферансье или церемониймейстера, чем расфуфыренный Бжезинский. Лицо его действительно было добрым и располагающим. Ничего не было в нем, что могло бы насторожить собеседника. Но и не было в нем настоящей открытости. Как это объяснить? Что взять за эталон открытости? Да возьмите любую улыбку Гагарина с любой фотографии и Вы увидите ее! Улыбка Грэма Шуллера была тренированной! И была в каждом его слове, в каждом его жесте. Он был обаятелен и невелеречив, и все же мелькало в нем показушное, театральное, может быть, это была навеваемая им
