Журнал «Приключения, Фантастика» 2 ' 95

Я, как и многие сейчас, не то что не читал, вообще забыл о существовании стихов. Даже стихи Андрея я читал редко, будучи уверен, что большие таланты в провинции не уживаются.

В детстве я представлял себе, что стихи — это птицы, которые летят, когда их читаешь. Строка — взмах крыльев. И сам, читая, летел от строки к строке. Позднее я думал, что стихи — это музыка из слов. Этому было много подтверждений: существование размера и ритма, звучание одного голоса и целая полифония… Теперь я знаю, что настоящие стихи — это чистая капля души поэта. Падая на водную гладь с высоты птичьего полета, она заставляет содрогнуться человеческую душу, опускается на самую глубину и остается там навсегда. Выходит, все поэты постоянно отдают по каплям свою душу. Но я уверен, если направить на талантливого поэта индикатор Сэма Дэвилза, вряд ли загорится красная лампа. В худшем случае — не загорится ни одна. Значит — поэт либо продал свою душу, либо купил свой талант. Я спросил об этом Андрея.

— Знаешь, старина, мне кажется тут все просто: тот, кто отдает свое сердце людям, как бы это помпезно не звучало, делает свою душу богаче, и это происходит свыше. И все же вспомни: в каком возрасте убили Пушкина, Лермонтова, Есенина, Рубцова, Талькова, Лысцова… Получается, что иссушить душу поэта невозможно, убить ее тоже нельзя, можно убить поэта. И это касается не только поэтов. А убивают, как ты знаешь, тоже по-разному. Могут пулей, как Пушкина, могут задушить, как Рубцова, могут состряпать самоубийство, как для Есенина. При этом убийцы всегда остаются безнаказанными. Особенно, когда речь идет об убийстве поэта. Можно даже закономерность вывести…

— А помнишь, как в августе 91-го года боевые генералы, прошедшие войну, вешались в своих кабинетах, выбрасывались из окон. Это же чушь! Никогда не поверю! Тут тоже закономерность?

— Здесь проще: страх судей перед открытым судом.

— Интересно, что легче: родиться поэтом или дослужиться до генерала?

— Легче убить и поэта и генерала.

— А я ни то ни другое. Знаешь, я недавно понял, что я и есть современный Чичиков. Американский Чичиков.

— Не бери в голову. Ты больше похож на русского Фауста, но слово «русский» предполагает совершенно иной сюжет…

Я вдруг вспомнил, как Лена направила на меня индикатор Сэма Дэвилза и в ее руках он горел зеленым светом. Совсем иной сюжет?

4

СОН

Видно, худо моим братовьям:
Полотенца их кровью набрякли,
Там и сям по махровым краям
Отвисают багровые капли.
Я же меч свой никак не найду —
Заплутала нечистая сила,
Наслала маету-колготу,
Морок в очи мои напустила
Я мечусь — а меча нет как нет!
И вокруг — словно вата густая,
Вязнут пальцы во всякий предмет,
Вяжет сон к братовьям не пуская…

Стихи Михаила Федосеенкова я читал в электричке. Андрей дал в дорогу. Раньше я думал, что поэты живут только в столицах, называются Евтушенками и Вознесенскими и получают премии ленинского комсомола. А теперь не мог вспомнить ни единой строчки столичных знаменитостей. По моей теории — их стихи не были частью души. Набор умствований в рифму и только. Глядя в вагонное окно, я вдруг понял, что эту «провинциальную», но вечную красоту многим столичным мэтрам выразить не дано. Они больше любят весь мир в целом и себя в нем, нежели его малую неповторимость и себя как ничтожную былинку в ней.

Если эта природа удобопревратна
И с греха первородного повреждена,
То понятно, откуда кровавые пятна
Посреди златотканого полотна.

То понятно, с чего над моей головою
Стонут в роще деревья на все голоса,
А поверх — от вселенского плача и воя
Захлебнулись как будто в себе небеса…

Я готов оплатить эти горькие грозди,
Эти стоны берез, в мятеже облака, —
Пусть ладони прошьют мне за пращуров гвозди,
Но сперва красоты пусть коснется рука!

«Сентябрьское» в апрельском поезде… Потом я читал стихи Андрея…

Поезд приближался к станции Кмышев. Серая, будто поседевшая за зиму, земля на обнаженных полях отражалась в пасмурном небе. Грязное стекло вагона скрадывало первую зелень. Было еще безнадежно далеко до лета, но все же я вспомнил: луг — зеленое озеро — с петляющей посередине тропой. Я вспомнил окна, из которых ветер махал белыми кружевными занавесками. А когда спросил у бабы Лины, был ли я здесь, она хитровато улыбнулась и ответила:

— Раз помнишь — значит был, а будет надо — еще придешь.

Потом она долго молилась перед образами, долго собирала из разных пучков травы и коренья, бросала их в кипящую воду, что-то приговаривая. Заставила меня принести чистой воды из колодца и налила ее в трехлитровую банку. Еще раз перекрестилась на образа:

— Господи, благослови. — И повернувшись ко мне, сказала.

— Плохо, что ты некрещеный. Евангелия-то хоть читал?

— Андрей дал, читал.

Потом успокоила сама себя:

— Ну, а коли некрещеный, то и спросу с тебя меньше. У знахарей-то лечиться грех. Вон тебя как бесы облепили Да замучили. Зачем к экстрасенсам ходил? И что за моду нынче взяли, чуть что — к самому дьяволу за микстурой пойдут, прости, Господи.

— А ты — баба Лина?.. — не успел спросить.

— Я — божий одуванчик, девяносто лет мне. Не я лечу, Бог исцеляет, да и то не всех. А говоришь, Евангелие читал. Христос и апостолы денег за врачевание не брали, исцеляли Духом Святым, а не какими- то бесовскими энергиями. Ну да ладно, сядь вон там, сиди тихо и не перебивай, а то все насмарку будет. — И зашептала скороговоркой над водой…

— Шла Божья Матушка через мост. Ей навстречу Николай Угодник, Илья пророк, Иоанн Богослов. Куда идешь, Божья Матушка? Иду умывать нервы, продувать глаза и горечь выгонять из раба Божьего Сергия, из его головы, из рук, из ног, из живота, из сердца, из печени, из зелени, из селезёнки, из