вон надрываются, будто ринулись все вместе перепиливать столетнее дерево — такой треск стоит. Я закурил папиросу, чтобы приглушить какофонию звуков и запахов, но после двух затяжек выкинул: противная до отвращения, каким курево бывает, когда заболеешь гриппом или простудишься. Видать, просквозило меня во время ночных поездок, надо поскорее найти какую-нибудь хибару и залечь в койку.

Взобравшись на вершину склона, я замер удивленный. Вдалеке виднелись несколько зданий — завод — не завод, элеватор — не элеватор, а Бог знает что. Одно из зданий было разрушено наполовину, словно в него угодила бомба, скинутая с вертолета, который недавно здесь кружил. Взрывной волной посбивало, как чешуйки с рыбы, листы обшивки со стен, оголились, как кости, балки. Поражало запустение вокруг зданий, как будто кто-то обмел их огромной метелкой из перьев. От полуразрушенного здания шел запах гари, едкий и липкий, пропитанный жиром, может быть, человеческим. Если бы здание было чуть поменьше, я бы подумал, что это крематорий. Солнце уже зашло, а здание продолжало светиться, напоминая тусклое зеркало, отражающее лучи, едва пробивавшиеся сквозь тучи. Свечение было импульсным, казалось, что кто-то большой и невидимый роняет внутрь полуразрушенного здания, в дождевую воду, наполнившую его до краев, большие и невидимые камни, и в месте их падения жирная пленка на поверхности воды вспыхивает разными цветами, и к краям разбегаются светящиеся волны, переплескиваются через стены и летят над землей все дальше и дальше, пока не исчезнут за горизонтом. Светящиеся волны свободно проходили сквозь деревья и холмы. И я для них не был непреодолимым препятствием, они втекали в меня, наполняли все тело радостным чувством, какое у меня было, когда принимал присягу, на моем темечке вдруг появлялась семейка приятно щекочущих муравьев, я чуть не всхлипывал от счастья. Волна укатывала дальше, унося с собой приятные ощущения, оставляя в моем теле тоску и тревогу, как будто меня сейчас поведут на расстрел за измену Родине. Мне становилось жутко смотреть на пострадавшее от взрыва здание, словно вот-вот должна была подойти моя очередь в крематорий или стать очередным камушком.

А ведь это Чернобыльская атомная электростанция. И полуразрушенное здание — четвертый реактор. А светящиеся волны — радиация…

Я испугался. И не столько радиации, сколько жуткой тишины, окружающей станцию. Очередная светящаяся волна не наполнила меня радостью, будто я стал непроницаемым, и она наткнулась на меня, толкнула в грудь. Я попятился и изогнулся, точно собирался встать на задний мостик, чтобы волна могла перекатиться через меня. Но она вдруг нашла лазейку в моем теле, впиталась в него и медленно стекла в ноги, которые онемели и приросли к земле. Я превратился в ваньку-встаньку, мог поворачивать корпус в разные стороны, отклоняться вперед-назад, но оставался на месте, потому что центр тяжести тела оказался в стопах и сдвинуть меня с места можно только надавив сбоку на них. Поняв это, я повернулся боком к очередной светящейся волне и, когда она ударилась об меня, подпрыгнул. Мне удалось оторвать ноги от земли, волна сбила меня, и я покатился вниз по склону. Подо мной затрещали кусты и даже трава, причем ломалась она со стеклянным звоном, и мне показалось, что качусь по битым бутылкам, осколки больно врезаются в тело, оно становится мокрым и горячим от крови.

Катился я, пока не налетел на куст шиповника. Боль от шипов была похлеще, чем от придуманных осколков, она сняла тяжесть с ног, передвинула центр тяжести тела туда, где ему положено быть. Я вскочил на ноги, и они побежали сами по себе. Причем туловище немного отставало от них, как бы должно было преодолевать вихри, которые создавали ноги, а голова отставала от туловища, и с удивлением наблюдала за летящими впереди ногами и туловищем, и тяжело дышала.

Как долго я бежал — не знаю. Видимо, часа три, не меньше, потому что когда остановился, на небе светила луна. Впрочем, остановился — не то слово. Я растянулся во весь рост, перевалившись через поваленное дерево. Оно было трухлявым, треск пошел такой, будто я сломал обе ноги. Туловище мое наконец-то догнало их, голова — туловище, а тяжелое, сиплое дыхание — голову и комком застряло во рту. Бежать дальше я не мог: не было сил.

Отдышавшись, я с облегчением понял, что бежать и не надо. Светящиеся волны не доберутся сюда, потому что между мной и станцией теперь слишком много холмов и деревьев. Поляна, на которой я лежал, казалась не имеющей никакого отношения к беде, произошедшей в нескольких километрах отсюда. Все на поляне было сонным и мирным. Земля пахла грибами и фиалками. Где-то неподалеку радостно журчал ручей. Звуки и запахи были нормальными, не резали слух и обоняние. Лунный свет обволакивал деревья, кусты и травинки, как бы упаковывал их в тонкую серебристую фольгу, чтобы сберечь такими для новогодних елок, а сама луна была похожа на лицо беременной женщины — умиротворенная и чуточку мечтательная, спокойно ожидающая, когда нальется полностью, заполнит изогнутую полоску слева. Сравнение показалось мне ужасно смешным. Сначала я смеялся тихо и вымученно, как бы поддерживая компанию, потом захохотал все безудержнее и безудержнее, пока не захлебнулся собственным смехом.

Пролежал я на поляне минут пять, а почувствовал себя отдохнувшим несколько часов. Свежие силы прямо распирали мое тело, казалось, если я сейчас не вскочу и не пойду дальше, то взорвусь от их переизбытка. Я закурил папиросу, наполовину высыпавшуюся и согнутую, видать, помял пачку во время бегства от волн, бодро, как по команде «Подъем!», подпрыгнул с земли и пошел через поляну по тихой, мягкой траве. Атомная станция где-то севернее меня, значит, надо идти на юг, примерно на луну.

Вскоре я вышел на дорогу, не ту, по которой меня вез грузовик, та была четырехполосная, а эта — трех и давно не ремонтированная. Такие дороги обычно соединяют город с селом, в чем я и убедился, отмахав километра два и наткнувшись на дома. Именно наткнулся, потому что издали принимал их за лесополосы, лишь когда приблизился вплотную, заметил, что между деревьями стоят дома, темные и неприветливые. Ни единого окна или фонаря не светилось. Ни единого звука не слышалось. Казалось, что люди, животные и даже электричество затаились, ожидая чего-то страшного. Как бы они меня не перепутали с этим страшным: только открою дверь в какой-нибудь дом, как везде загорится свет, выскочит народ с дубьем и кольем и забьет меня, приняв за очеловечившуюся радиацию. Впрочем, никто не выбежит, потому что никого здесь давно уже нет. Но поверить в это было трудно, глядя на целые и кажущиеся в темноте ухоженными дома.

Село большое, на райцентр тянет. Я долго ходил по безлюдным, погруженным во мрак улицам, присматривался и прислушивался, надеясь найти хоть какой-нибудь признак жизни. Не нашел и решил остановиться в доме на окраине, поближе к лесу. Дом был крыт оцинкованным железом, которое засветилось, когда луна выползла из-за туч, и создавалось впечатление, что крыша сделана из мутного стекла, а внутри дома горит большая лампа — хоть что-то, напоминающее о жизни в этом мертвом селе. Судя по крыше, хозяин здесь жил рачительный, из тех куркулей, с которыми советская власть безуспешно борется семьдесят лет. В таком доме должно быть всё и на все случаи, к соседям ни за чем ходить не придется.

Калитка во двор была закрыта, и я ее закрыл за собой, причем автоматически, как бы под влиянием чужой привычки к порядку. От калитки к дому вела заасфальтированная дорожка, вдоль которой у земли была натянута толстая проволока для собаки, чтобы могла добраться в любом уголке подворья до непрошенного гостя. От проволоки к будке извивалась по земле цепь с расстегнутым ошейником, длинным и широким, на таком не собаку, а теленка держать или собаку с теленка. Подворье заканчивалось двумя сараями, за ними шел огород, упиравшийся в лес. Дом был справа, ладный такой, с большими окнами и с навесом над крыльцом. На крыльце валялся амбарный висячий замок, видать, сбитый с двери. На всякий случай я постучался. Эхо от стука было коротким, будто упало внутри дома в глубокую яму. Я толкнул дверь и зажмурил глаза, ожидая вспышки света. Дверь открылась бесшумно и никто не включил свет. Я замер на пороге, не решаясь войти в чужое жилье, говорил себе, что бояться нечего, этот дом теперь ничей, но никак не мог сделать шаг вперед, словно впереди меня ожидала та же участь, что и хозяев — быть выгнанным. В нос мне ударил запах зверобоя, наверное, висит в сенях на стенах, заготовили для самолечения. Моя теща всегда настаивала на зверобое самогон, утверждала, что не только запах сивухи отбивает, но и лечит от всех болезней. Не знаю, лечит ли он или нет, зато у тещи всегда была уважительная причина опрокинуть рюмашку, а так как у тещи постоянно что-нибудь болело, зверобоя каждое лето она запасала вагон и маленькую тележку. Воспоминание о родственнице примирило меня с чужим жильем и прогнало дурацкий страх.

Я достал из кармана коробку спичек, зажег одну, от нее — клочок бумаги, валявшийся на полу, и уверенным, хозяйским, шагом вошел в дом.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату