решил жениться, тряхнул головой, отгоняя наваждение, и лишь заметив стоявших поодаль купца и повариху, улыбнулся виновато и пригладил бороду.
— К чему такая спешка?
— Совесть замучила: в скверне живут, — ответил ярыга, — а жениху надо ехать вечером по делам торговым и надолго. Уважь, батюшка, а он тебе вдвойне заплатит.
— Церкви, не мне, — поправил поп, — мне уже ничего не надо. А что ж он сам молчит?
— Язык от счастья проглотил, — без тени насмешки ответил ярыга. — Невеста долго раздумывала, все никак решиться не могла.
— Бывает, — согласился священник.
Он послал служку за вином, а когда тот вернулся, совершил обряд венчания и произнес наставление:
— Часто ходите в церковь, слушайте духовников, храните посты и праздники, подавайте милостыню, муж бей жену палкою, как подобает главе. — Он взял жену за руку, вручил мужу и приказал: — Целуйтесь! — Когда они исполнили приказ, дал купцу деревянную чашу с вином.
Отпив, муж передал чашу жене, та отпила и вернула ему — и так три раза, потом муж допил остатки, разломал чашу и бросил под ноги. Жена первой наступила на обломки чаши и высокомерно глянула на мужа: не тебе быть главой в доме! Пока они топтали обломки, священник произнес:
— Пусть так под ногами вашими будут потоптаны те, которые станут посевать между вами раздор и нелюбовь. Аминь!
— Ну вот, — пригладил ярыга вихры на голове мальчика, — был княжеский сын, стал купеческий.
Молодая жена, шагнувшая к выходу, споткнулась и посмотрела на мужа так, что от него должна была бы остаться лишь кучка пепла. И муж зыркнул на жену, как на беглого должника.
— Мир вам да любовь! — пожелал ярыга и добавил тихо: — Посмотрим, кто кого первым отравит.
Подобная мысль, видимо, пришла в голову обоим молодым, потому что вздрогнули и отпрянули друг от друга. На паперти ярыга отчеканил:
— Времени у вас — всего-ничего. Я до вечера не буду рассказывать князю, — он посмотрел на повариху, — за похмелье рассчитаюсь, но мир не без добрых людей, так что поторопитесь. — Он повернулся к стрельцам. — Проводите на большую дорогу и проследите, чтоб никуда не сворачивали.
Тополя во дворе ворожеи стояли голые, без листьев и без ворон. Птиц вообще не было видно поблизости, и даже пятен помета стало заметно меньше, наверное, всосались в раскисшую за день землю. В доме было тихо, ни звука, ни шороха, и воняло кошками и кислыми щами. Горбунья лежала у печки в той позе, в какой оставил ее ярыга, только лицо стало шире, набухло, будто все эти дни впитывало в себя влагу из земляного пола. На полке в красном углу сидела кошка с закрытыми глазами и гладкой, будто сплавившейся шерстью, и казалась игрушкой из обожженной глины, выкрашенной в черный цвет.
— Отдохнула, пора и честь знать! — сказал ярыга через порог и сбил ногой кочергу.
Она упала на пол с таким грохотом, точно крыша обвалилась.
В красном углу вспыхнули два зеленые огонька, кошка вздыбила шерсть и выгнула спину, словно приготовилась отбиваться от стаи собак. Зашевелилась и ворожея. С трудом оторвав от пола непомерно большую голову, казавшуюся чужой на маленьком, худом теле, она села, расправила паневу, прикрыв ею кривые ноги, покрытые серой шерстью, отчего напоминали козьи. Движения ее были медленны и неуверенны, словно с трудом вспоминала, что и как делается.
— Так-то, коза драная, — произнес ярыга, — в следующий раз будешь знать: мне как на духу надо выкладывать!
Когда он вышел из избы, то увидел на тополях тучи воронья, которое каркало громко и радостно и роняло на землю комки помета. Увидев ярыгу, они затихли, завертели головами, наверное, запоминая этого человека на всю жизнь.
— И вы у меня смотрите, — погрозил им пальцем ярыга, — а то быстро управу найду!
У церкви он встретил слепого нищего, который, сильно шатаясь, нес полные руки добра: штуку ярко-красной материи, хомут, надетый на шею, недопитую бутылку вина, к которой постоянно прикладывался, половину копченого свиного окорока и икону Богоматери под мышкой. Он часто спотыкался и ронял что-нибудь и надолго останавливался. Вокруг него бегали мальчишки, дразнили, хватая за одежду и показывая язык, как будто он мог увидеть.
— Ох, я вас сейчас! — грозился нищий с пьяной удалью, поднимая свиной окорок, порядком выпачканный в грязи.
— Хомут зачем тебе? — спросил ярыга. — Давно в упряжке не ходил?
Слепой засмеялся, показав гнилые зубы.
— Все берут, и я взял, что под руку подвернулось!
— Лучше бы из одежды что или сапога, морозы ведь скоро ударят.
— Мне хорошая одежда ни к чему: кто мне в ней подавать будет? А хомут, — нищий понюхал его, — новый, еще не знал конской холки, на него всегда покупатель найдется.
— Тебе, конечно, виднее, — мрачно пошутил ярыга и пошел к дому скорняка.
Когда он добрался туда, солнце уже зашло, и все вокруг посерело, растеряло радостные, дневные цвета. В избе по-прежнему было тихо, но не так сильно воняло, как раньше, будто мертвых унесли и закопали, правда, не успели проветрить помещение. В горнице не было ни единой связки шкур, зато на полу лежали горки пыли: черной, темно-коричневой, рыжей, а у печи — огромная серой, в которой почти не видно было скорняка, торчали лишь руки и ноги с длиннющими, в пядь, несточенными, медвежьими когтями.
— Эк, тебя завалило! — насмешливо посочувствовал ярыга, подходя к столу. — Ну что, образумился, понял, как впредь надо встречать меня?.. Или еще поваляешься?
Из кучи серой пыли послышался тихий стон.
— Ага, значит, образумился, — понял ярыга. — Тогда я тебя прощаю. — Он выдернул нож из крышки стола. — Только смотри мне без глупостей! — отступая спиной к двери, предупредил он.
Закрывая за собой дверь, ярыга увидел, что горница сплошь завешена связками выделанных, звериных шкур; у печи на сваленном в кучу, волчьем одеяле лежал скорняк и робкими, болезненными движениями царапал пол, оставляя глубокие, узкие и гладенькие борозды, словно раскаленным железом в коровьем масле; на столе появились две недошитые шубы, лисья и соболья, и несколько беличьих шапок, над которыми зависли иголки с нитками. Ярыга перекрестился — иголки попадали на стол, а скорняк заревел и задергался, словно они воткнулись ему в спину и чуть ниже.
В натопленной гриднице стоял терпкий запах дыма березовых дров и сладковатый — восковых свечей, стаявших на две трети. Князь кутался в шубу из чернобурки и злыми глазами из-под седых бровей буравил воеводу и ярыгу. Они стояли посреди комнаты, воевода чуть впереди и полубоком, словно готовился защитить ярыгу и от князя, и от стрельцов, светлорусого и темно-русого, которые замерли по обе стороны от двери, и от казначея, сидевшего по левую руку на лавке и поглаживавшего усы, чтобы скрыть ехидную улыбку.
— Княжич здоров! — доложил воевода и перекрестился. Перекрестились и все остальные, а казначей еще и пожелал:
— Многих лет ему и да хранит его Господь!
— Приказ твой выполнен, — закончил воевода.
— А злодеи не наказаны! — язвительно произнес казначей, подхромал к ярыге и, заглядывая снизу ему в лицо, спросил: — Врагов покрываешь?!
— Не шуми! — тихо, но грозно остановил его воевода. — Он сделал как лучше!
Князь вскинул седые брови, погладил черную бороду и вопросительно посмотрел на ярыгу.
— Отрубил бы ты им головы — разве это наказание?! — начал ярыга. — И грех на душу взял бы — зачем? Всё не чужие… Пусть уж сами себя покарают: хорек и гадюка в одной норе не уживутся, кто-то должен умереть. Они теперь боятся друг друга сильнее, чем твоего гнева, а нет жутче казни, чем вечный
