— Не вполне, есть еще, что отгранить, — лукаво улыбнулся Одеон.
— Она совершенна, — не согласился молодой царь, не отрываясь взглядом от танцовщицы.
— Язык подрезать, — все так же улыбаясь, сказал Одеон.
А когда Пракситея закончила танец, позвал ее:
— Выпей с нашим царем из одной чаши, плясунья.
— Что!
Пракситея повела рукой так, словно уже держала чашу. И чаша с вином тут же в ее руке появилась. Озорно глядя на вставшего рядом Тезея, Пракситея осторожно, кажется, одной струйкой, не отрываясь, влила в себя треть чаши и протянула оставшееся молодому царю. А когда Тезей выпил и свою долю, танцовщица приникла к его губам своими губами, еще мокрыми и терпкими от вина.
— И как тебя сюда муж пускает! — рассмеялся Мусей, который, видно, не раз встречался с искусной плясуньей.
— Как бы он меня не пустил, — Пракситея сверкнула глазами, — ему самому надо меньше шляться по винным притонам да цирюльням. Мой оболтус только туда и знает дорогу. А где дорога на рынок, никак не отыщет, бедняга.
— Зачем ему рынок, — подзадоривал Пракситею Мусей, — ты из храма всегда принесешь кусок- другой.
— Вам, мужчинам, не угодишь, — не осталась в долгу танцовщица. — Я сегодня подала ему пару яиц… Мягких… как задница. Так ведь ворчит.
— Хотел бы я посмотреть, как он ворчит на тебя, — заметил Эвн, — ты ведь какой крик в ответ задашь.
— А чего нам голос-то укорачивать. Мы, дочери Афин, свободные женщины. Только царя нашего и слушаемся.
И Пракситея окинула Тезея таким откровенно зовущим взором, что он спиной почувствовал на себе недовольные взгляды Герофилы и Лаодики.
— На все-то ты можешь ответить, — укорил танцовщицу Эвн.
— Нам, женщинам, известно и как Зевс с Герой поженились, — ответила она, прибегая к пословице. Повернулась и ушла к своему столу.
— Эти плясуньи такие несуньи, — рассмеялся Мусей.
— На Крите не очень-то унесешь, — заметил Тезей.
— И в Египте, — сочла нужным сказать Герофила, — о таком мало кто подумает, чтобы из храма домой что-нибудь нести… Правда, земля там повзрослее будет, — добавила она.
— Темные мы, темные еще, — признал, нисколько не огорчаясь, Мусей.
И пиршество продолжалось. И опять гремела музыка. Два танцора показывали свое искусство. Один, пританцовывая, высоко подкидывал мячик, сшитый из разноцветных кусочков ткани. Другой — в пляске же — ловил его. Задача заключалась в том, чтобы каждый плясун ловил мячик на самой высокой точке прыжка. Это юношам удавалось, вызывало одобрительный гул застолья.
Вино лилось, шум веселья нарастал. И вот уже Мусей, схватив два ножа, быстро и искусно выстукивал ими по столу, словно кимвалами. Кто-то из мужчин вскочил на стол, где сидели артисты, встал на голову и принялся вытанцовывать ногами в воздухе.
— Эвоэ! — выкрикивал кто-нибудь.
— Эвоэ! — в ответ гремело застолье.
Утром, когда речь зашла о Герофиле и ее самосском и кларском браках, Лаодика сказала Тезею:
— Она устраивает свои дела, продвигаясь к цели.
Поначалу Тезей внутренне воспротивился такому умозаключению Лаодики, однако, оставшись один, уловил в нем определенную практичность женского ума. И это показалось ему интересным. К Герофиле такое как бы и не относилось: он не судил ее. Про себя же Тезей понял, что поглощающее его чувство к Лаодике пропало, превратилось в ощущение спокойной близости, какая бывает по отношению, может быть, к сестре. И впрямь, Герофила выполнила обещанное. Она освободила Тезея от Лаодики.
Выполнил свое обещание и Менестей. Он привел в мегарон Акрополя к Тезею Клеона. Заодно постарался, чтобы Мусей и Одеон тоже были при этом, желая продемонстрировать этим двоим, что он способен действовать, что язык у него во рту не какая-нибудь рыбина, плещущаяся в теплой посудине.
Впрочем, внешне Менестей держался так, словно нет у него тут ни особенных знакомых, ни родственников, а просто сопровождает он драгоценного Клеона, заботясь, чтобы не запутался здесь этот бесхитростный и не оцененный еще по достоинству человек. Клеон же, попав в обширный царский мегарон, как ни старался обрести невозмутимость, то и дело внутренне вздрагивал, глаза его то натыкались на колонну, то промахивались, не долетая взором до непривычного далека стен, то словно разыскивали что-то по полу.
Приступил к беседе Тезей, дав гостю несколько освоиться в обстановке:
— Мне показалось, Клеон, что ты заранее готов воспротивиться любому новшеству, от кого бы оно ни исходило.
— Не любому, — не согласился Клеон.
— Чего же твоя душа не принимает?
— Когда собираются рушить порядки, к которым народ привык, — запальчиво ответил защитник народа. — А при твоем народовластии, — он подчеркнул голосом слово «твоем», — каждый отвечает сам за себя. И нет единства. Это выгодно только ловким. Чтобы твоими черепками голосовать, придется разбить сосуд отеческой справедливости.
— А ты хотел бы, чтобы всякие десять дней приносились жертвоприношения за государственный счет: народ пирует, получает мясо… Так? — вклинился тут Мусей.
— По-твоему, одним все, другим ничего, — зло сверкнул глазами на него Клеон. — Пусть и дальше жены твоих друзей сливки переводят на благовония?
— А твои друзья сложат ручки, — не унимался Мусей, — и будут ждать подачек.
— Сейчас, при нашем Тезее, я не стану тебе отвечать, насупился Клеон, — я отвечу тебе не здесь, а среди народа.
— В улей язык надо всовывать с опаской, — поддержал Мусея Одеон.
— Ладно вам, — остановил их Тезей. — Есть правда в твоих словах, Клеон. И жертвоприношения нужно приносить за счет государства… И не только. Но пусть для богов и для народа постараются и те, кто состоятелен… При этом ведь в городе все равно не получится, как в семье. Чтобы в любом разе признавали друг друга. В городе мы встречаемся чаще, как чужие. Видишь. Даже спорим, не соглашаемся.
— Я за народовластие, Тезей, — сказал Клеон, уже не повышая голоса. — Но чтобы… оно было, как есть, чтобы ничего нового не вводить.
— И ремесла не вводить, и кораблей не строить? Рыбацкими лодками вовек обойдемся, чтоб только у своего, наиближайшего берега плавать?
— Но зачем нам много чужого? — Опять загорячился Клеон. — Скоро наши богачи станут вывозить себе врачей из Египта, а кормчих из Финикии. Уже сейчас, если продавец говорит не по-гречески, мы готовы на рынке за его безделушки платить втридорога. Бездельники заполняют ими свои дома — глядят не наглядятся. На улицу к людям их потом не вытянешь.
— Гордецов много развелось, — Менестей счел нужным согласиться с Клеоном.
— Сидят по домам, на площадь, и правда, не вытащишь.
— Большего гордеца, чем Клеон, еще поискать надо, — хмыкнул Одеон.
Клеон этого словно бы и не расслышал.
— На улицу выйдешь, так всякий раз на метека наткнешься, — проворчал он. — Этим дома не сидится. Есть ли в других греческих городах столько приезжих?
— Метеки нужны. Для развития всяких ремесел и морского дела, — сказал Тезей.
— Вот они и прокоптили Священную дорогу на въезде из Колона в город, — стоял на своем Клеон. — Нашу Священную, — опять повысил он голос.
— Спокойней, Клеон, спокойней, — заметил своему товарищу Менестей, — здесь все свои. Мы не среди метеков.
