'украшенную' малиновым носом белёсую невыразительность — её, с позволения сказать, лицо. На которое не то что Путятко, пьяный норманн не бросит заинтересованного взгляда.
Очаг прогорел, немного всплакнув, Милица настроилась на иной лад: ну и чёрт с ними с мужчинами! Быть замужем… да — ночи любви, дети, но… брань, побои, постоянный тяжёлый труд! А главное — ничего по своей воле, всё по хотению господина-мужа. Каково-то ей — девушке своевольной с детства — будет смирять себя? Нет, не зря она не пошла за хромого Ждана! Хоть тогда ещё и не понимала толком, но сердцем чувствовала… разве ей плохо с мамой? Кто сказал, что всякая девушка обязана выйти замуж? Нет такого закона!
Время близилось к полуночи, шум на деревенской площади постепенно стихал, гонца от старейшин всё не было… Милица, прилегла на набитый соломой матрац, закрыла глаза, но сон к ней не шёл: а вдруг — да?..
Ночь перевалила за середину, с деревенской площади до хижины Дарицы теперь доносились только редкие выкрики наиболее стойких пьянчужек, девушке не спалось: что? Старейшины опасаются предложить её норманнам даже сейчас? Когда у тех наверняка уже двоится, а то и троится в глазах? А как же юные невесты? Девственностью которых пришлось пожертвовать, откупаясь от свирепых грабителей? В то время, как она, не имеющая никаких шансов на замужество, валяется на соломенном матрасе, постыдно не желая участвовать в общенародном жертвоприношении?
Эти и им подобные мысли всё злее хозяйничали в Милициной голове — наконец девушка не выдержала, встала, разделась догола, вышла во двор и омыла всё тело дождевой водой из большой бочки. Вернувшись в хижину, Милица на ощупь отыскала горшочек с благовониями, указательным и средним пальцем правой руки зачерпнула капельку густой мази, провела этими пальцами подмышками, за ушами, вытерла руки и задумалась, какое из двух праздничных платьев ей надеть? Девушке почему-то казалось, что не годится ни то, ни другое — но ведь не в затрапезной же хламиде идти на заклание! — и?..
…да! Только белое, приготовленное для свадьбы платье достойно совершаемого ею жертвоприношения!
Милица высекла огонь, от тлеющего трута зажгла масляный светильник и из заветного сундучка с приданым достала две весны назад сшитое на вырост, с той поры так и ненадёванное свадебное платье. Слава Белинде, оно оказалось впору — девушка посмотрела в зеркало: да! В таком виде — не стыдно и на заклание! Разве что… подчернить брови и подкрасить губы? Нет! Жертвоприношение совершится ночью, а сейчас в мерцающем свете масляной лампы она выглядит не земной девушкой, а небесной феей, и грубые краски этого мира могут только испортить её нездешнюю красоту! Разве что… венок из лилий!
Прихватив лампу, Милица вышла за порог, сорвала из цветов, росших между южной стеной и огородными грядками, семь лилий на длинных стеблях и, вернувшись в хижину, быстро сплела венок. Глянув в зеркало, девушка задохнулась от восхищения: теперь она не просто фея, она — богиня! Да заклать такую неописуемую красоту — самому сподобиться благодати! Даже грубые норманны это наверняка почувствуют — их громогласные скальды наверняка воспоют жертвоприношение добровольно явившейся на заклание богини!
Просторная деревенская площадь являла собой отвратительное зрелище — хорошо, что было темно, горело только два небольших костра, и Милица увидела лишь несколько разрозненных безобразных сценок. Среди объедков, блевотины, разбитых глиняных сосудов и опрокинутых винных бочонков вперемешку спали мертвецки пьяные полуголые норманны и совершенно обнажённые девушки и женщины её народа. Вернее — бывшие девушки… о, Великая Белинда! И как это только ты допустила подобное бесчинство? Своим волшебным ножом не оскопила пришлых насильников? О, Громовержец Вритра! Почему ты не испепелил их молнией? О, будь бы она мужчиной… пальцы Милицы непроизвольно сжались на рукояти несуществующего топора — о, будь бы она мужчиной!
Увы, Белинда пожелала сотворить её женщиной, и на эту осквернённую площадь она явилась не мстительницей, но жертвой — не карать разбойников, а ублажать их ненавистную мужскую похоть.
Осмотревшись, Милица заметила возле костра сидящего воина — значит, не все норманны перепились до бесчувствия, по крайней мере, есть один, способный принять её жертву. Ноги у девушки потяжелели, сердце мучительно сжалось — сейчас! Тридцать, тридцать пять шагов, и — прощай девственность! Да, но когда ноги перестали слушаться, как сделать эти роковые шаги? А сделать их совершенно необходимо — иначе завтра она не сможет без жгучего стыда посмотреть в глаза ни одной из обесчещенных девушек…
…собрав в кулак всю волю, Милица преодолела телесную слабость и сделала первый шаг в направлении сидящего у костра чужеземного насильника. Затем — второй, третий… Повинуясь железной воле приносящей себя в жертву девушке, непослушные ноги медленно понесли её на заклание.
У очнувшегося среди ночи лучника правой руки рыжего Берна двоилось в глазах и зверски болела голова: да, вино этих трусов черноголовников, не ячменный напиток его снежной суровой родины — не в пример крепче. Даже местные потаскушки упились вусмерть, чего уж говорить о них — северянах. Да и то сказать, с раннего вечера этого дьявольского зелья ими было выпито без одной бочки море — ещё бы! Под жаркое из только что освежёванных овец и коз да пряные южные разносолы! А уж когда бесстыжие девки черноголовников скинули с себя последние тряпочки — вообще! Понеслась душа в рай! Одной рукой пьёшь, другой лапаешь ядрёную потаскушку — Беляну или, как её?.. Светозарицу?.. один чёрт! После долгого морского плавания всякая грязная дикарочка покажется богиней! И эта его… как, бишь?.. Беляна?.. Светозарица?.. а может — их было две? Или даже — три? Или просто — троилось в глазах?
Дабы решить сей непростой вопрос, Берн, собравшись с силами, поднялся с земли, кое-как доковылял до бочонка с выбитым дном, зачерпнул вина подобранной по пути глиняной кружкой, вернулся к почти прогоревшему костру, подбросил в него хвороста, сел на перевёрнутую колоду и поднёс кружку ко рту. После нескольких больших глотков унялась головная боль, окружающий мир перестал двоиться в глазах, и когда из тьмы выступила одетая в белое женщина-смерть неустрашимый воин пожалел, что, подобно своим товарищам, не валяется сейчас бесчувственным бревном: пьяным, как известно, выходцы с того света вредить не могут. Рука Берна непроизвольно потянулась к кинжалу, хотя лучник знал: бесполезно! Женщину-смерть не остановить земным оружием. Стоит ей ледяными губами поцеловать его — он сразу превратится в ходячего мертвеца, станет живым покойником.
По счастью, белое привидение не спешило с роковым поцелуем, остановившись в двух шагах от лучника, оно, подобно земной женщине, с робостью смотрело на Берна большими зелёными глазами. До воина наконец дошло: никакое это не привидение, а натуральная местная дикарка, которая почему-то толи уже успела одеться, толи ещё не раздевалась. Короче, одна из потаскушек, присланная старейшими черноголовников, чтобы ублажать их — непобедимых воинов. И, соответственно…
…подумав о женщине одетой в белое платье как о законной военной добыче, Берн вдруг почувствовал совершенно необъяснимую мальчишескую робость — с какой стати? Он давно не юноша, чтобы робеть перед девчонками!
Между тем, туземка продолжала молча стоять в двух шагах от воина, ни жестом, ни взглядом не выдавая своих потаённых намерений — о, Великая Грейя, чего же она всё-таки хочет? Зачем пришла? Явно не затем, чтобы, как подумалось Берну вначале, служить победителям своим телом — эти-то потаскушки явились с вечера, и сейчас голые и пьяные спят вперемешку с пресытившимися воинами его народа. Тогда, как девушка, подошедшая к костру, молча стоит и ждёт… ждёт… чего? Неужели, Великая Грейя?.. ну, да! Конечно!
До едва протрезвевшего Берна наконец дошло: вот именно! Явившаяся из ночи девушка намеревается принести в жертву не девственность — экая невидаль! — но жизнь. Белое платье, венок из незнакомых лучник крупных белых цветов — как он не догадался сразу? Правда, на родине Берна девушки- героини, добровольно отдающие жизни ради народного блага, надевают венки из ромашек… верней — надевали! На памяти не только Берна, но и его отца, и деда не случилось ни одной героини, добровольно расставшейся с жизнью на алтаре. Их имена сохранились только в старинных преданиях, которые подвыпившие скальды долгими зимними ночами вдохновенно скандируют у жарко пылающих очагов. И вдруг… на тебе! На изнеженном юге, среди грязных дикарей находится девушка, достойная служить образцом для дочерей его народа! Нет! Этого не может быть! Ведь все туземные женщины — похотливые потаскушки, и чтобы одна из них… нет! Это ему показалось! Пригрезилось после неумеренного вчерашнего
