— Не знаю, — уловив дрожь в голосе девушки, значительно мягче отозвалась Вероника, — но какое- нибудь обязательно произойдёт. Когда в эту палату помещают тринадцатую девушку — всегда случается несчастье. Нет, не обязательно с ней — с любой из этой палаты. И непременно — ближайшей ночью. Здесь это знают, и без крайней нужды тринадцатую в нашу палату не подселяют, но… раз тебя подселили, значит, странноприимный дом набит под завязку. Но ты, Нинка, не куксись, я понимаю — ты не виновата. И вообще, двум смертям не бывать… а здесь при монастыре, в случай чего, и отпоют и похоронят — всё путём.
— Да ладно тебе, Вероника, — вмешалась полная немолодая женщина, — так пугать новенькую… мне и то стало страшно. Хотя я здесь уже три месяца, а настоящее несчастье в этой палате случилось только один раз. А что две девушки за это время ночью исчезли — мало ли. Ведь сестра Евдокия объяснила…
— Ага, так я ей и поверила! — подала голос Ниночкина соседка рыжеволосая Татьяна. — Все знают, что до пострижения она была в банде врачей-вредителей! Ну, которые из живых людей извлекали органы для пересадки. Ведь она же работала на скорой помощи, а там у них жуть что творится. Ведь сейчас чуть не каждую неделю разоблачают убийц в белых халатах. Конечно, олигархи платят за органы бешеные деньги — ну, эти сволочи и стараются. Жаль, что их не расстреливают, а только сажают. Будь моя воля…
— Заткнись, Танька, — Вероника резко перебила говорливую Ниночкину соседку, — сестра Евдокия — не из таких. Если бы её поймали на торговле органами — сидела бы как миленькая. Не отмазал бы никакой монастырь.
— Ну да, не отмазал, — не сдавалась Татьяна, — монахи и священник, разве, не люди? У них что — не болят сердце, почки и печень? А если пересаживать по честному — это же сколько лет надо ждать? Сто раз загнёшься, прежде чем дойдёт очередь. Или платить такие деньги… А что, Галечка, — рыжеволосая 'правдоискательница' обратилась к старожилке палаты, — те две, которые исчезли, может, их как раз и разобрали на органы?
— Идиотка! — взорвалась Вероника, — думай, что говоришь! И где! Тебя сучку здесь приютили, кормят, а ты гадина срёшь, где жрёшь! Ведь, когда ты сюда приползла, твоя рожа была почище Нинкиной. Нос на сторону, губы разбиты, щека разорвана, глазки — щёлочки, если бы не сестра Евдокия, так бы и осталась уродиной! А ты, Нина, — осадив 'правдоискательницу', Вероника обратилась к Ниночке, — не бери себе в голову. Ну, что я сказала сначала. Галка права: за три месяца здесь умерла только одна девушка. И две исчезли. Но, понимаешь… в этой палате, обычно, двенадцать коек. А тринадцатую ставят только тогда, когда странноприимный дом переполнен. Ну, и все эти случаи произошли вскоре после того, как сюда подселяли тринадцатую девушку. Вот я и завелась… мне вдруг почему-то почудилось… ладно! Завяжем с этими глупостями. Действительно — суеверие. В воскресенье на исповеди обязательно покаюсь отцу Валерию.
Общий разговор какое-то время ещё владел палатой, однако, утратив остроту после Вероникиной отповеди Татьяне, скоро сошёл на нет — тсс, враг подслушивает! В разгар Второй Холодной Войны все россияне и россиянки эту нехитрую истину усвоили как дважды два. И хотя мало кто верил в постоянно мелькающих на экранах телевизоров зловещих иностранных шпионов, зато никто не сомневался в существовании отечественных секретных сотрудников. Тем более — элементарных стукачей. Так что, в запале наговорив лишнего, предпочли замолчать даже главные спорщицы — Татьяна и Вероника.
На ужин были запеканка из манной каши с повидлом и стакан сладкого чаю с капустным пирожком — для всех: и для говеющих, и для 'скоромников'. Правда, говеющим вместо двадцатиграммового кусочка сливочного масла выдали по второму пирожку. После ужина, закончившегося в семь часов вечера, уставшая Ниночка разобрала постель, разделась и завалилась спать — до отбоя оставалось ещё три часа, но Вероника просветила девушку, что если ей не мешают свет и разговоры, то пусть себе спит на здоровье. Другое дело — после двадцати двухчасового отбоя: ночью нельзя было ни разговаривать, ни зажигать огня, а выходить из палаты разрешалось только в туалет. И если Ниночка не хочет нарваться на строгую 'епитимью'… Ниночка не хотела.
Проснулась она среди ночи и, направляясь в туалет, глянула на висящие в коридоре стенные часы — стрелки показывали один час тридцать пять минут. Возвратившись, Ниночка на ощупь поправила сбившуюся постель, легла, укрылась байковым одеялом, сомкнула веки, однако на сей раз сон к ней не торопился — видимо, сказались треволнения прошедшего суматошного дня: утреннее избиение, угроза тюрьмы, неожиданное дядижорино участие и, наконец, спасение в странноприимном доме. Да и накануне: бегство из 'гостиницы' 'Дюймовочка', неудачные попытки выбраться из Москвы, облава на вокзале, пропажа денег, бессонная ночь — последние двое суток дорого стоили доверчивой провинциалке. Вечером после ужина сказалась сильная физическая усталость, однако шести часов глубокого сна Ниночке хватило, чтобы восстановиться — удобно устроившаяся на кровати девушка никак не могла вновь уснуть.
Сонно бредила её беспокойная соседка Татьяна, кто-то храпел, кто-то ворочался, кто-то посвистывал носом — обычные 'прелести' тюремной камеры, больничной палаты или муниципальной (некоммерческой) гостиницы. Из-за того, что окна выходили во двор, в помещении было темно, на спящих женщин падал лишь отражённый потолком слабый отсвет единственного заблудившегося в лабиринте каменных корпусов фонаря.
Бред Татьяны на несколько минут утих, а затем возобновился, сделавшись отчётливей и осмысленней — так, что Ниночка стала понимать не только отдельные слова, но и целые фразы.
'Уйди, гадина! Ой, мамочка, лезет! Отстань, серая! Кыш, кыш! И-и-и! Ненавистники, ненавистники! У-у, лживик! Ой, мамочка бринди-брям, бринди-брям! Страдальники слева! Серая, кыш! Ой, душит сучка! Ахр, ахр, хря-я-я! Ой, мамочка! А-а-а! Ой, только не лживики! Не пойду, куда тащишь! Спаси, мамочка! А-а- а!'
Отрывистое бормотание Татьяны перешло в бульканье, стоны, хрип — испугавшаяся Ниночка поспешила растолкать соседку, однако та, вместо того, чтобы проснуться, стала отбиваться от своей доброхотки: уйди, сестра Евдокия, кыш! Ты Серая! Серая! Ты заодно со страдальниками! Куда, сволочь, тащишь! Кыш!
Бормоча, Татьяна энергично размахивала руками — так что, прежде чем спящая пробудилась, Ниночка получила несколько чувствительных ударов по плечам и предплечьям.
Когда девушка пришла в себя, то первым делом спросила: ты кто? И сама тут же ответила: а, Нинка! И сразу же попросила соседку перебраться в её кровать: вообще-то, это не положено, узнают — назначат строгую епитимью, но я, Ниночка, так боюсь. Такой страшный сон — до сих пор поджилки трясутся. Ну, пожалуйста, Ниночка? Или — я к тебе? Можно? Ведь если нас застукают, то попадёт в основном мне — ты новенькая, скажешь, не знала.
Ниночка рассудила про себя, что если Татьяну застукают в её кровати, то она действительно легко оправдается: мол, знать ничего не знает, спокойно себе спала, а тут эта ненормальная свалилась на неё, как снег на голову. И хотя незадачливая путешественница решила впредь быть предельно осторожной, но Татьяна была так испугана и умоляла её таким жалобным голосом, что Ниночка уступила — к чёрту! Всего бояться — от страха умрёшь прежде, чем от ножа пьяного соседа, кулаков 'Гусарского Эскадрона', милицейских дубинок или плетей лагерных надсмотрщиков!
Прижавшись к Ниночке, Татьяна успокоилась и попыталась рассказать свой страшный сон. Однако в пересказе кошмар перестал быть кошмаром, превратившись в заурядную страшилку с обычным для такого рода сновидений набором ужасов: огромных крыс, ходячих мертвецов, голодных вампиров, юных насильников, 'Летучих Гусар' и садистов-сутенёров. И хотя сами по себе эти персонажи были достаточно опасны и отвратительны, исчезло главное: ощущение своей скорой неотвратимой гибели. Единственное, что встревожило Ниночку в привидевшемся соседке сне, это загадочные ненавистники, лживики и страдальники. Увы, Татьяна помнила запредельный ужас, который исходил от них, но не могла сказать, ни что они из себя представляют, ни на что похожи, ни какую таят опасность. Так, нечто почти бесформенное, но злое и отвратительное. Которое лезет на тебя, щекочет, душит… высасывает жизнь! Да, да, — Татьяна вспомнила самое страшное из своих ощущений, — лживики и ненавистники каким-то кошмарным образом высасывали из неё жизнь! Не кровь, а именно — жизнь! И это было страшнее всего: не умерев, стать трупом. А страдальники им будто бы помогали. Слезливые, бледные, беспрерывно охающие страдальники сами по себе не высасывали жизнь, однако активно помогали в этом красным упругим ненавистникам и глянцево-жёлтым лживикам.
Вспомнив и выговорив кошмарный сон, Татьяна успокоилась, чмокнула Ниночку в щёку, перебралась
