и портупеи у всех были разными, в спешке наскребенными по сусекам. Ниже талии все вообще были кто— во что горазд. Это стадо двигалось за оркестром хоть и соблюдением какого—никакого построения, но неуверенно. Было видно что участники не в своей тарелке, они пугливо озирались, щерились раскрашенными пастями и изредка робко подбрасывали вверх конфетти.
Далее ехало нечто, издалека показавшееся мне просто огромной кучей дерьма. За ним уже просто текла разноцветная толпа с шарами, какими—то картонными вертушками и плакатами на тему свободной любви. Она состояла из педерастов, им сочувствующих, и простых зевак. Глаз еще изредка выцеплял в ней какого—нибудь экзота со страусовыми перьями в дряблой жопе, но в основном, если бы не тематика агиток, толпу можно было принять за обычный митинг.
Самое же интересное было в казавшемся издали говноподобным сооружении на колесах. Еще когда только шествие вползало в площадь, когда эта мерзкая и дешевая бутафория только начинала распространять из динамиков сладкоголосую вонь содомитских поп—идолов, мне показалось, что это кара небесная, господняя срань, ползет за педерастами вниз по бульвару. Будто бы кто—то сверху так прогневался глядя на на эту полную дешевых понтов попытку влезть раздолбанным очком в калашный ряд, что нагадил на это сверху и огромная масса дерьма ползет, настигая, грешников, накатывает на них и вот—вот потопит, погребет, стерёт их в порошок. Дополняло впечатление изредка взлетавшее конфетти. Оно медленно осыпалось вниз, как будто этот кто—то сверху подтер задницу бумажками и бросил их туда же, в ту же фекальную кучу. И, совершив гигиеническую процедуру, покинул в ярости это мразотное место.
По мере надвигания этого чуда—юда на площадь стали видны его очертания, а вскоре можно было уже в подробностях разглядеть, что же оно из себя представляет.
Это была задрапированная площадка, вроде постамента или трибуны из досок, установленная на прицеп—широковоз. Тянувший её тягач был обит фанерными декорациями и изукрашен цветами. Он двигался медленно, со скоростью человеческого шага. По бокам от площадки вышагивали мускулистые парни. Они были с ног до головы выкрашены в бронзовый цвет, из одежды на них были только золотистого цвета набедренные повязки, да такие же сандалии. Качки несли на плечах серебристую, внушительных размеров цепь, со звеньями размером со среднюю дыню. Цепь судя по виду, с которым они её несли также была бутафорской, из пенопласта или папье—маше. Лица качков были сосредоточены и суровы.
На самой же площадке, у подножия коричневой конструкции, также по периметру, располагались девки, выряженные на манер баскетбольных группиз—чирлидерш — лохмотья из розовой мишуры от колен и до пят и розовые же топики. В руках у них были вееры—мочалки из той — же мишуры, которыми они раскачиваясь, махали во все стороны. Головы их венчали странные розовые конструкции, походившие издали на распущенные павлиньи хвосты, только остриженные на высоте в полметра. Лица их были вульгарно размалеваны, оклеены блестками, обляпаны какой—то позолотой. Девки дрыгали ногами, трясли мочалом, вертели жопами и имели довольный вид ибо привлекали всеобщее внимание.
Далее, за девками и располагалась собственно привлекшая меня конструкция. Это был деревянный, высотой метров 5 конусный постамент, тщательно задрапированный коричневой портьерной тканью. Он сходился от основания вверх конусом и от верха до низу, с расстоянием у основания метра в полтора еще был обтянут красными лентами. На самом верху постамента располагалась площадка, на которой восседало отвратительное нечто, изряженное в пух и прах, напомаженное и наплюмаженное. В синем в блестках платье, обтягивающем костлявую мужскую фигуру, в перьях, в огромном головном уборе из поролона в виде сердца. Впрочем сшитом настолько безыскусно что убор вполне мог сойти и за чью—то огромную, целлюлитную, нахлобученную на башку жопу.
К ногам восседавшего на вершине недоразумения сиротливой кучкой были навалены такие же как у культуристов внизу, но разломанные звенья от цепи, по всей видимости символизирующие освобождение педерастов от векового гнета. На них стояла плетеная корзина, в каких обычно фотографируют котят. Существо время от времени оттуда черпало презервативы и разбрасывало их вокруг жестами сеятеля.
Окончив сев, оно вскакивало и начинало под музыку бесноваться, дрыгать руками и ногами пытаясь, видимо, завести толпу теснящуюся по тротуарам. Толпа изумленно взирала на творящее безумный шабаш уёбище и посмеивалась.
Вообще этот пидорский король был настолько жалок и комичен, что напоминал скорее Отца Федора на скале возле замка Тамары, радующегося бегству и колбасе, нежели представителя людей, ликующих по поводу признания их политической силой. Но беснования его были настолько неистовы, настолько остервенелы и дики, что вместе со всей этой движущейся кодлой — бронзовыми педерастами с цепью, розовыми лесбиянками, коричневой задрапированной горой являли собой некий апокалиптический ужас. И осознав это, я вдруг понял, что передо мной не комическое бродячее шапито и даже не огромная куча дерьма, как казалось ранее — передо мной набухший гноем, гигантских размеров чирей, готовый вот — вот лопнуть, прорваться, выплеснуться наружу и потопить, задушить, затравить все вокруг своим мерзким зловонием. Покрыть мой солнечный город своей липкой, с запахом падали, заразной и ядовитой жижей.
— Марат, — позвал меня Олег, — мы начинаем.
Он протянул мне черную бандану. У всех остальных, как у грабителей из вестернов, такие уже были намотаны на лицо.
— Одень тоже, мало ли.
Я отказался. Вокруг и так слишком много ряженых. Пригнувшись, я побежал к тому краю крыши, под которым 10 минут назад милиция заблокировала несанкционированный ветеранский выход. Команчи лежали за парапетом и смотрели на явление народу гигантского гнойного прыща. Их, похоже, зрелище тоже заворожило. Пресс—секретарша, откидывая челку, прильнув глазом к фотоаппарату, бряцая об него кольцом в ноздре, отщелкивала кадр за кадром, как гильзы из пулемета.
Народу в улочке прибыло, постовые также стояли цепочкой, и навалившийся на неё народ пытался разглядеть, что же происходит на площади. Задние давили на передних, тянули головы, вставали на цыпочки. Те, кому удавалось что— нибудь разглядеть, рассказывали соседям, те передавали дальше в глубь толпы, добавляя от себя подробностей. Отовсюду из толпы торчали руки с мобильными телефонами. Отсняв несколько кадров они исчезали, чтобы разглядеть снимки, и вздымались опять. Одни руки опускались, другие поднимались и сверху казалось, что это множество лебедей, приземлившихся на маленьком, но неспокойном озерке устроили причудливый танец, то ныряли, то выныривали в другом месте, оглядывались и опять ныряли. По толпе, как ветер, гуляли разговоры, тут и там подымались волны шепота.
Милиция вела себя спокойно, позволяя себе изредка отворачиваться от толпы и поглядывать на диковинное шествие. Видно было что им, охранявшим и митинги, и спортивные матчи, и многолюдные рок—фестивали такое нашествие уродов тоже в диковинку.
Я вернулся на свое место. Рядом лежал предводитель.
— Скоро уже — спросил я его.
