Коновалов тотчас переметнулся и перекрасился. Его лицо на фоне бело—сине—красного триколора слегка заголубело. Если раньше в его программе утверждались ценности традиционной морали и семьи, то теперь, в его переметных экспресс—интервью появилась иная риторика.
Ну да фиг с ним, в самом деле. Политика дело такое — там вертеть задницей обычное дело. И Деда тоже можно понять. Коновалов кинул его с размещением интервью и Киреев попадал на деньги. Ему ведь тоже пришлось отжать с первых полос кое—кого из рекламодателей. И черт бы с ним, с Дедом. Но этот прохвост Коновалов кинул и меня. Рухнула в тартарары моя надежда о скором поступлении на журфак. Эх ты, Коновалов, ты ж в мою мечту плюнул, чудак ты политический.
Но мечта, оно конечно мечта. Но все же — мало ли у кого какие мечты. Мечты они тоже всякие бывают — например достижимые и недостижимые. Я вот на субботу запланировал свидание с Люсенькой. Да, да! С ней самой, с несравненной моей зазнобой. Уж не знаю, что щелкнуло в ее сердце, но она согласилась сходить со мной в кино и поесть мороженого.
И вот теперь я, вместо того, чтобы прибирать квартиру, морозить лед для шампанского и резать тщательно вымытые фрукты, вынужден, жалко отмазавшись перед Люсенькой, тусовать на пыльной крыше.
Да—да. Я все это и придумал, в отместку гаду Коновалову. За попранную любовь, за порушенную мечту — получи, гад, свой собственный фотоколлаж в окружении из мерзких рож с готовящегося шествия. Получи, сука и распишись, в понедельник, прямо на первой полосе самой массовой газеты в городе. Держи, урод!
Я решил сделать мрачный, инфернальный фотоколлаж и репортаж с гей—парада, и увязать все это с кандидатом Коноваловым. А попасть на крышу мне помог менеджер Серёга. Он тогда в кабаке и проболтался мне, что является членом экстремистской организации и они готовят акцию. Он пытался меня завербовать, а вышло так, что это я его завербовал на службу скандальной хронике.
Шествие приближалось. Уже различима была пестрая толпа, катившаяся вниз по бульвару. Она обволакивала какие—то громоздкие конструкции — то ли постаменты, то ли передвижные трибуны, подробнее нельзя было разглядеть из—за мешавших крыш, деревьев, и развешанной повсюду рекламы. Слышался голос, усиленный динамиком мегафона. Голос что—то бодро выкрикивал, то ли лозунги, то ли команды. Издалека шествие напоминало обыкновенную демонстрацию. В скором времени оно должно было прибыть сюда, в место где площадь опять переходила в узкий проспект.
Дураки — дураками, а место выбрали весьма удачно — подумал я про «акционеров». Когда участники шествия, прокричав свои лозунги двинуться дальше и втянуться в узкую горловину проспекта, одна их часть неизбежно приотстанет. Она и попадет под кетчупометание. Возникнет небольшая паника и милиция, не разобравшись что к чему, отсечет голову шествия от хвоста. Голова спокойно уйдет дальше, а милиция, скорее всего, будет рассевать ту часть толпы, что оказалась под обстрелом. Тут то бомбометатели спокойно выйдут со стройки и растворятся в кипящем котле.
Мысли мои прервал какой—то непонятный шум, начавшийся с левой стороны стройки, со стороны перпендикулярно подходившей к проспекту маленькой улочки. Метнувшись вместе с акционерами к краю крыши я увидел чудную картину. Человек 25–30 пожилых людей, судя по орденам и планкам на стареньких выходных костюмах — ветеранов, решило организовать что—то похожее на протестное шествие. Старики и старушки, одевшись понаряднее, схватив какие—то пафосные самодельные плакаты, среди коих было и несколько портретов давно умерших вождей минувшей эпохи, пытались пройти на площадь. Но милиция их уже надежно блокировала.
Старички галдели. Слышались угрозы обратиться в газеты, на радио, телевидение. Да не надо никуда обращаться — я здесь, в самой гуще событий. Это вчера я был продажным газетчиком. А ныне — я свободная пресса. Гуляю где хочу.
Между тем народу прибывало. Спешили на выручку пенсионеры из соседних домов, зеваки, и не вполне трезвые обалдуи, шляющиеся возле местного алкогольного магазина. Гвалт от старичков был невообразимым. Толстый усатый капитан что—то им доказывал, но его уже никто не слушал. Все галдели, кричали, каждый торопился высказать накипевшее. Доносились обрывки фраз капитана:
— А что я сделаю, не положено…
— У вас нет разрешения на шествие…
— Будет разрешение, пущу…
— Да я сам бы этих гнид…
И под конец, поняв, что ему никого не переорать и не переубедить, буркнув что—то типа — что вам дома—то не сидится — капитан махнул рукой и ушел в патрульную машину. Там он принялся, обиженно жестикулируя, общаться с рацией. Вскоре количество нарядов возросло. Милиция выстроилась в живую цепь и перегородила улочку от дома до дома. Пенсионеры наперли на неё и остановились. Только побрякивали об асфальт древки плакатов, да шел оживленный гомон.
Сзади пенсионеров тоже вырос своеобразный заградотряд, но пожиже. Там милиционеры шутили о чем—то с ветеранами, курили, и даже пропускали по нескольку человек в разные стороны. Пенсионеры оказались в горле узкой улочки наподобие пробки в бутылке с шампанским, которая может быть вынута только в одном направлении. В том, где она плотнее всего сидит.
Не успел я подивиться на сноровистых в борьбе со стариками ментов, как меня позвал уже изрядно поддатый Олег. Я вернулся на свою позицию. Шествие накатывало разноцветным пенным валом, точно волна на Крымский пляж — такое же обилие всякого мусора. Уже можно было начинать снимать и я сделал на пробу пару снимков. Потом еще раз проверил видоискателем точки съемки, и неожиданно увидал в объективе соседей. На крыше дома напротив располагалась съемочная группа — оператор с камерой и еще пара человек. Судя по одинаковым легким жилетам и кепкам это были именно журналисты, а не стрингеры и не зеваки. Я хотел было сказать об этом главарю бомбистов, но отвлекся на шествие, боясь пропустить шествие.
Оно уже вваливалось на площадь. Впереди шли барабанщицы—мажоретки, высоко взбрыкивая полными ляжками в коротких белых шортах. На барабанщицах явно сэкономили, предпочтя не нанимать вышколенных девок из модельных агентств, а насобирав по сусекам разноростную шушеру. Ну они и шли соответственно, постоянно сбивая шаг, отчего их многорядная колонна семенила ногами в ботфортах до колена и это заплетание ног было похоже на движение какой—то подгулявшей многоножки. По барабанам, как я заметил, они стучали чисто номинально, а шедший за ними духовой оркестр во все щеки выдувал звуки, да вторил ему, отбивая ритм огромный полковой барабан. Два литаврщика перед оркестром от души лупили по тарелкам не отрывая глаз от двух аппетитных, жопастых барабанщиц, что плелись перед ними и смешно спотыкались.
За оркестром следовал строй жеманных, карикатурных педерастов, впрочем жидкий и немногочисленный. В нем преобладала военная—голубая тематика, та, в которой любят изображать гомиков глянцевые издания. Раскрашенные до омерзения хари, поверх них фуражки с высокой тульей. Присутствовали также френчи, аксельбанты, портупеи. Все это даже с крыши выглядело бутафорски и неправдоподобно. Фуражки и френчи были разномастными, наспех перекрашенными в черный цвет, ремни
