Я уяснил, но мне от этого было не легче. Как бежать — понятия у меня не было.
— Как, как! Каком кверху! — заржал Виктор.
— Любка—то, меня, Витя, сдаст все равно.
Виктор, ухмыльнулся про себя какою—то зловещею полуулыбкой — за Любку — не беспокойся. Я то никуда не бегу. Я, считай, своё отбегал. Ты родной, свали отсюда только, а Любке я память—то отшибу. Есть и на него планчик. На время я ему язычок попридержу, а ты за это время подальше от Штырина постарайся убежать. А там — как знаешь.
В это время в коридоре загрохотало — отпирались, лязгая, засовы. Ну вот, почитай, и прощаться пора, — сказал Виктор. — Может уже и не свидимся. Дай—то оно бог, конечно, чтобы свидеться. И чтобы на воле. И чтобы живым обоим быть при этом, да здоровье чтоб позволило, как и прежде нам с тобой покеросинить.
— Ты о чем, Витя?
— Прощаться пора. Ну—ка, дай мне с правой под глаз, хорошенько.
— Да нахрена?
— Бей сказал, потом поздно будет.
Я со всей дури влепил ему под глаз. Почти одновременно с этим загрохотали, отпираясь, двери камеры.
— Ну что, жулье, жрать хочем? — именно так, «хочем», спросил явившийся в наши мрачные казематы бравый милицейский сержант. Он, вопреки всем мерам безопасности и правилам по—хозяйски вломился в камеру. И теперь расхаживал по ней как заправский дембель — заломив шапку на затылок и раскручивая на кожаном шнурке связку ключей.
Вот уж воистину они тут в Штырине непуганые, эти стражи порядка — подумал я про себя и затеплился во мне робкий, грозящий тотчас, от малейшего шороха спрятаться, лучик надежды. Огарочный такой, от растекшейся по блюдцу свечки, весь в копоти, огонек.
Сержант же продолжал замысловато, кренделями, расхаживать по камере и вдруг резко подскочил к нарам с больным дедом.
— Не понял, воин, — затыкал он ему в бок резиновой палкой, — а чё это мы лежим, начальство не приветствуем?
— Э, хорош, начальник, — заступился за него Виктор, отчаянно щурясь подбитым, еще не успевшим налиться глазом, — он болен, не видишь? Ему жить — на две хапки чифира, а ты его строишь.
— А ты у нас самый разговорчивый, да? — дернулся на Виктора мент.
Тот, скорее делано, чем инстинктивно прикрылся от взмаха палкой руками.
— Не ссы. Солдат ребенка не обидит — заржал мент, радуясь произведенному эффекту.
Виктор молчал всем своим видом изображая покорность и смирение.
— Давай—ка, это, хватай бачки, за баландой поедем — жестом регулировщика показал ему на дверь сержант.
Огонек надежды уже не теплился, он тлел и угасал.
— Дак это, начальник, я то, это, я то чё, я поеду, мне фигли — вдруг забормотал, всплескивая руками, зашаромыжился по блатному, заприседал, заподвскакивал перед сержантом Виктор — я то, хоть щяс. Воздуха хоть глотну. Да меня сейчас следователь Помоев как раз дернуть должен, как он мне в прошлый раз и говорил. Грит, дело твое, Бражников, мы в субботу, когда я дежурный аккурат и закончим. Еще успеем в суд отправить, чтоб значит по месяцу картину раскрываемости не портить. Витька чо, Витька съездит — вон в желудке уж как урчит, дак только товарищ следователь Помоев поди недовольны будут. Где, скажут, Бражников, а им что в ответ, отправили его за едой и чё? Опять по месяцу картина не сойдется у них, вам же потом и вставят…
Виктор ещё нес какую—то ахинею и хрупкий интеллект сержанта её, наконец, не вынес. Одно он понял — Виктор важная персона в следственном делопроизводстве, от него зависит отчетность по раскрываемости, да и чуть не вся судьба молодцеватого сержанта зависит и потому послать нужно другого.
— Тогда ты, — мент равнодушно ткнул в Любку. Тот сидел на краю нар и взирал на сержанта сколь затравленно, столь и раболепно.
Уголек погас и только последний дымок веялся над остывающей золой надежды.
— Да ты чо, командир, — взвился коршуном Виктор. Он на глазах перехватывал у тюремщика инициативу.
— Тож Любка, ты взгляни. Он же дырявый как скважина. Он же офоршмачит нас всех.
— А мне какое дело, — усмехнулся сержант, — его ж к следователю сейчас не позовут.
— Да как какое, ты посуди, кто ж после него есть—то будет?
— Не хотите, не ешьте. Ишь баре нашлись, здесь не ресторан. — В голосе мента звучали торжественные нотки, он опять чувствовал себя хозяином положения. Любка потихоньку сползал с нар.
— Не, ну командир, ну родимый ты мой, — взмолился Виктор, — ты по—людски—то рассуди, чтоб честные бродяги опосля этой шавки ели? Ну мы—то, ладно, потерпим, есть не будем, но дед—то… Дед вон лежит на шконяре, отходит, его пищи лишить, это ж гестапо до такого не додумается. Он же больной, ему хавчик дозарезу необходим — витамин—нуклеин, ты чё, сержант.
— А кто его, деда твоего хавки—то лишает? — упирался тугодум—тюремщик.
— Да ты чего, начальник, как не вникнешь, по—человечески? Дед этот, вор честный, старый каторжанин. Жизнь свою пронес так, что не упрекнуть. И что ему теперь, перед смертью, офоршмачиться? Всю жизнь прожить так — и сдохнуть в самой низкой масти?
Сержант — обычный сельский даун, отслуживший недавно в армии, и только ей благодаря и выбившийся из клопов в блохи, не понимал. Он просто искренне не мог понять хода Викторовой мысли — почему дед не сможет съесть еду. Но, несмотря на то, что он не мог понять, он все же чувствовал, что Любку за едой посылать не стоит. На этом его мозги давали сбой и придумать какого—то иного выхода, как—то ловко соскочить, не уронить лица, у него не получалось.
Он медлил. Медлил и Виктор изображая титаническую работу мысли на своем, уже набрякающем лиловым, челе. Любка меж тем уже носками легонько коснулся пола.
— А вот же у нас фраерок есть новенький! — обрадованно вскрикнул Виктор.
