Что она любит мухомора.
– Неплохо. Пошли в журнал 'Советская милиция'.
– Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик – это я. Сыроежка – это Светлана Пленникова. А мухомор – это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.
– Ну а если прозой?
– Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.
– Почему же?
– Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.
– А она не глупая, эта Светлана Пленникова.
– Зато я выгляжу дураком.
– Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, – улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.
– Опять домашнее одиночество, – вздохнул Петельников.
И промелькнуло, исчезая...
...Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность...
– Приходи к нам, – медленно сказал Рябинин, который обычно частил.
Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда-то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно опустил перед Рябининым:
– Передай Лиде, одни боровики.
– Только с условием, что придешь их есть.
– А был бы женат... Разве бы отдал?
– Вадим, чтобы жениться...
– Знаю-знаю, нужна любовь.
– Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка...
– Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.
– И ты бы на ней не женился, потому что не любил.
– Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.
– Да, ты никого не любишь.
– Никого, – подтвердил инспектор. – Но откуда знать ему, что она любит мухомора.
Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание – запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?
И промелькнуло, исчезая...
...Личность на пенсию не уходит – на пенсию уходит должность...
– Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? – спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.
Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.
– Смысл жизни? Быть всегда молодым.
Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:
– А быть молодым... для чего?
– Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.
– Причем тут молодость?
– Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.
– А если такого желания и не было?
– Тогда не было и молодости.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это – время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся...
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.
– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.
– Устала?
– Нет, плохая примета...
Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что-то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.
– Вот слышишь? – встрепенулась Лида.
– Что?
– Крышка на чайнике звякнула...
– Неплотно закрыта.
– Нет, это домовой ворохобится.
– С чего это он?
– Его томит предчувствие.
– Лида, ты серьезно?
– Да. – Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. – Домовой есть в каждой семье.
– С рожками?
– Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу...
– Как же уходят из семьи?
– А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.
– Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний...
– Неплохо бы, – согласилась Лида, возвращаясь к грибам.
Ее домовой Рябинина устраивал – без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.
И промелькнуло, исчезая...
...Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..
– Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.
– В холоде он не может. А фырчала банка сока.
– Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.
