Что она любит мухомора.

– Неплохо. Пошли в журнал 'Советская милиция'.

– Если ты не разбираешься в поэзии, то я расшифрую аллегорию. Гриб-боровик – это я. Сыроежка – это Светлана Пленникова. А мухомор – это некий Жорик, которого я однажды пресек за спекуляцию пластинками.

– Ну а если прозой?

– Прозой будет выглядеть так: я просил руки Светланы Пленниковой, и мне в оной руке отказано.

– Почему же?

– Говорит, боится меня и всегда будет бояться. Говорит, мне нужна не она, а заслуженная артистка, ученая женщина или, в крайнем случае, врач-терапевт.

– А она не глупая, эта Светлана Пленникова.

– Зато я выгляжу дураком.

– Она ж тебе отказала не потому, что ты плохой, а что ты для нее слишком хорош, – улыбнулся Рябинин фальшивой печали инспектора.

– Опять домашнее одиночество, – вздохнул Петельников.

И промелькнуло, исчезая...

...Личность всегда одинока, потому что ей нужно отыскать тоже личность...

– Приходи к нам, – медленно сказал Рябинин, который обычно частил.

Инспектор повел взгляд в его сторону, но этот взгляд, неспешный и вроде бы незрячий, так и не встретился со взглядом Рябинина, убежав куда-то на пол, под тумбы стола. И от туда, от тумб стола, Петельников взметнул громадный полиэтиленовый сверток и бережно опустил перед Рябининым:

– Передай Лиде, одни боровики.

– Только с условием, что придешь их есть.

– А был бы женат... Разве бы отдал?

– Вадим, чтобы жениться...

– Знаю-знаю, нужна любовь.

– Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка...

– Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.

– И ты бы на ней не женился, потому что не любил.

– Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.

– Да, ты никого не любишь.

– Никого, – подтвердил инспектор. – Но откуда знать ему, что она любит мухомора.

Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание – запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?

И промелькнуло, исчезая...

...Личность на пенсию не уходит – на пенсию уходит должность...

– Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? – спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.

Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.

– Смысл жизни? Быть всегда молодым.

Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:

– А быть молодым... для чего?

– Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.

– Причем тут молодость?

– Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.

– А если такого желания и не было?

– Тогда не было и молодости.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это – время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся...

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.

– Весь день из рук все валится. – Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.

– Устала?

– Нет, плохая примета...

Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях – там, где подспудно и всегда что-то таилось, – он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.

– Вот слышишь? – встрепенулась Лида.

– Что?

– Крышка на чайнике звякнула...

– Неплотно закрыта.

– Нет, это домовой ворохобится.

– С чего это он?

– Его томит предчувствие.

– Лида, ты серьезно?

– Да. – Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. – Домовой есть в каждой семье.

– С рожками?

– Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу...

– Как же уходят из семьи?

– А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.

– Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний...

– Неплохо бы, – согласилась Лида, возвращаясь к грибам.

Ее домовой Рябинина устраивал – без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.

И промелькнуло, исчезая...

...Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..

– Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.

– В холоде он не может. А фырчала банка сока.

– Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.

Вы читаете Долгое дело
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату