– Тепло было, не по-осеннему.
– А в чем вы были одеты?
– Юбка, курточка, а сверху белый халат...
Петельников и Кашина переглянулись. Леденцов это заметил и быстро проговорил:
– В нашем деле важны мелочи, товарищ капитан.
– Правильно, об этом и в кино показывают, – подтвердила хозяйка, всплеснула руками и суетливо зачастила: – Вспомнила, господи! Часов этак в одиннадцать подходил задумчивый мужчина в очках, выпил стакан молока и сильно огорчился, что первая цистерна скисла. Все спрашивал, как да почему...
– Какой он из себя? – оживился Леденцов, хватаясь за вздыбленный чуб.
– Это Рябинин, – вставил Петельников.
– Вопрос снимается. А в тот день краник заедало?
– Да его на дню несколько раз заедает.
– Постукивали?
– Постукивала.
– А молоточек где лежал?
– На цистерне, пломбу там я срывала.
– За молоточком сами лазали?
Анна Григорьевна задумалась:
– Мне-то некогда. Кого-то просила... А-а, мужчина поднялся.
– Не женщина?
– Нет-нет.
– Это было до скисания или после?
– До, еще до.
– Какой мужчина из себя?
– Нормальный, как и все.
– Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм?
– Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала.
– Лимит вопросов исчерпан, – успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо.
– Спасибо, Анна Григорьевна, – поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. – Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны?
– Да.
– А она была открыта?
– Прикрыта.
– Ее можно было приподнять?
– Можно...
– Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь – пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер.
В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил:
– Молодец, Леденцов.
– Нас же интересует не мужчина, а Калязина.
– Неизвестно, что нас интересует.
– Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль – работать под дурачка.
– Иногда ты уж слишком вживаешься в образ.
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные... А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ...
Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю... Скажу приятное ангелу – он меня тянет; скажу приятное черту – он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький.
И все-таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: 'Поджарю тебя, поджарю...' А я ставлю ему условие: 'Только не на маргарине, а на сливочном'.
Вот какой я храбрый – во сне.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: 'Пощадите!' Не-е-ет, я тоже приемчики знаю...
Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать... Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь...
С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: 'Доченька, согрей воды, я сегодня умру'. И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла...
После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову – стоит передо мной мать: 'Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет'. Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер.
Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре – стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается.
Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин.
Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме.
– Аделаида Сергеевна, я к вам...
– Да, милочка, – не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы.
– Я от Германа Борисовича Пинского.
Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом:
– Пройдемся, милочка...
Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу.
– Герман Борисович мне звонил. Как вас звать?
– Вера Акимова.
Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно.
– Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу?
Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют.
В кафе 'Пингвин', как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой.
– Милочка, что-нибудь выпьем?
Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты.
– Ну что ж, давай, милочка, знакомиться...
Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода – лет тридцать.
