– Все, – сказала Нинка и в ту же пепельницу бросила остаток сигареты.
– Как все? – удивился я. – А что произошло в квартире?
– Не знаю, убежала.
– Что рассказал этот Сашка?
– Больше не виделись. Крутой парень, давно хотела с ним завязать.
Ей приходилось верить, потому что рассказывала все по доброй воле. Да и на лице я лжи не видел.
– Нина, сколько раз с Сашкой ходили… на работу?
– Не считала. Дело прошлое.
– Почему порвала с ним именно после этого случая? Ведь даже своей доли не получила.
Самохина задумалась… Леденцов оказался тут как тут с услужливой пачкой сигарет; он бы сейчас и за мороженым сбегал. У меня во рту тоже пересохло, и язык стал каким-то пергаментным. Будто решалась наша судьба. Впрочем, решалась судьба уголовного дела.
– Морда у Сашки не нравилась.
– Чем?
– Зубы сжаты, глаза сизые… Я видела его таким, когда с курсантами дрался. Аж хрящи трещали.
Мы с Леденцовым переглянулись скоро и радостно. Вот работка: услышали про треск хрящей, и на губы лезет улыбка.
– Нина, опиши старика.
– Невысокий, лысоватый, на деревенского похож, но одет клево.
– Имя назвал?
– Зачем мне…
– Где он живет?
– Адреса не знаю.
– Хотя бы улицу.
– Какой-то переулок за каналом…
– А показать?
– Могу, у меня глаз памятливый.
– Нина, на каком этаже квартира?
– На первом.
Теперь мы с Леденцовым посмотрели друг на друга победным взглядом; смотрели долго, позабыв про свидетельницу. Вот работка: победная радость от того, что ухажер Нинки Хиппесницы тоже живет на первом этаже, как и убитый Кожеваткин.
– Товарищ капитан, – сказал я весело, – машину и понятых. Едем!
До сих пор райотдел ждал так, что я это чувствовал своими лопатками: в кабинетах тишина, по телефонам говорят приглушенно, в коридоре покуривают с тревогой… Как родственники в больнице, ждущие конца операции. И теперь – мои слова пронзили стены? – по райотделу прокатилась волна жизни. Все заговорило и зашумело, затопало и заходило. Я же не утверждаю, но, по-моему, Леденцов не только подал Нине Юрьевне Самохиной куртку, но и вел ее из кабинета, поддерживая за талию. Еще бы: раскрылось глухое убийство.
Ехали мы в двух машинах. В первой сидели я, Самохина и двое понятых. Во второй машине были Леденцов и еще один оперативник. Самохина показывала дорогу уверенно, что я тут же фиксировал в протоколе. Понятые, две женщины, пришедшие в милицию менять паспорта, с любопытством смотрели на странное действо: девушка показывает, мужчина записывает.
Кажется, я научился улавливать появление собственной мысли и распознавать все ее неожиданные изгибы. Но ходы собственного настроения мне неизвестны. Оно портилось тем сильнее, чем больше километров накручивал спидометр. Я хотел было потешить себя мыслью о своей тонкой интуиции… Однако безжалостный рассудок ткнул меня носом в причину иную – машина ехала в направлении, весьма далеком от дома Кожеваткина…
– Во двор, – велела Самохина.
Мы вышли. Недоуменный Леденцов отправился в указанную ею квартиру лишь для порядка, для завершения следственного эксперимента. Вернулся он довольно скоро:
– Нина, его звать Сунько Иосиф Кондратьевич.
– Зачем он мне? – фыркнула Самохина.
– Привет велел передать.
– Что же тогда было? – спросил я Леденцова.
– Пенсионер откупился двадцатью пятью рублями за причиненный Сашке-душману моральный вред.
– Какой вред? – удивилась Самохина.
– Тебя соблазнял.
Нинка фыркнула еще раз. Затем все подписали протокол. Потом мы развезли по домам понятых. Нинку доставили последней; Леденцов помог ей выйти из машины, пожелал счастливой жизни, но за талию уже не поддерживал. Впрочем, последним довезли до прокуратуры меня.
Мы вышли из машины – постоять, подышать. Осень взяла свое. Подмерзли лужи, и асфальт стал каким-то сухим и звонким. Мы только остановились, а за колесо уже зацепился пригнанный ветерком тополиный лист, грязноватый и растрепанный, как брошенный котенок.
– Не нравится мне этот труп, Боря.
– Почему?
– Не знаю.
– Все-таки?
– Голова раздроблена… Чем? Кувалдой, что ли?
– Стулом, топориком, чугунной латкой, трехлитровой банкой с компотом…
– Эти предметы оставили бы следы поменьше.
– Сергей Георгиевич, у меня был случай, когда изверги защемили голову жертвы дверью…
– Боря, и залитый кровью ковер меня настораживает.
– Чем?
– Сам не пойму.
– Сергей Георгиевич, а что ваша интуиция? – капитан легонько улыбнулся, отчего усики как-то расползлись и тоже легонько поредели.
– Я про интуицию говорю. Как раз она и настораживает.
– Толк?
– Боря, интуиция – это витамины мышления, без которых не проживешь.
– Сергей Георгиевич, но одними витаминами тоже не проживешь.
18
Следствие и розыск уперлись в тупик. И пришло самое противное состояние, когда надо что-то делать, а не знаешь, что. Я бегал от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке…
Мне показалось – нет уж, почудилось, – что в кабинет залетел черный цвет. Без формы и образа, одноцветная чернота вроде мини-сполоха. Так уже бывало. Причем в цвете. И красное мельтешило, и белое, и голубое… Сперва я даже очки снимал от недоумения. Не мерещится ли от двадцатилетней психованной работы? Да нет. Когда крутишься по кабинету – от бумаг к сейфу, от телефона к пишущей машинке, – то ни на что другое внимания не обращаешь. Например, на частенько приоткрываемую дверь. Но боковое зрение что-то схватывает и запоминает. Главным образом цвет одежды. Этот цвет остается в глазах – как бы полыхнуло.
Минут через пять дверь открылась уже нормально, черный цвет переместился в кабинет. Теперь он
