раньше обратил внимание, что в графинчике убывает. Ну а если прикладывается сама Кожеваткина? Не похоже.
Когда по моим биологическим подсчетам натикало полночь, Леденцов долго смотрел на часы, после чего сделал перед моим носом несколько странных знаков. Однако я их расшифровал – половина первого. Мое воображение уже спрогнозировало: в час ночи Клавдия Ивановна выпьет рюмочку наливки и объявит, что ее Матвей побывал. А деньги куда?
Я уселся поосновательней, решив пробыть здесь еще полчаса и ни минутой больше…
Мне показалось, что правая нога попала в какую-то хитрую крысоловку – ее прижало к паркету с нешуточной силой. Моя рука полезла вниз и нащупала ботинок Леденцова – он жал им оголтело. Я вскинул голову…
За матовым стеклом колыхался не один сгусток, а два. Два туманных силуэта… Знобливый холодок побежал по моей коже – в большой комнате стояли два человека.
Не в силах удержаться, я начал приоткрывать дверь. Она скрипнула. Силуэты, которые я все еще видел сквозь матовое стекло, заколебались. Тогда я распахнул дверь, но для моего зрения и этого света, набегавшего из спальни, оказалось мало. Стояла Кожеваткина… От нее отделилась вторая светлая фигура, как мне показалось, без головы. Или голова была слишком вобрана в плечи. Фигура коротко пометалась по комнате, подбежала к широкому старинному шкафу, распахнула дверцы и залезла в него.
Я оказался там в три прыжка. Запустив руки в нутро шкафа, я шарил, путаясь в рукавах, полах и брючинах. Но, кроме одежды, в шкафу ничего не было. Тогда я тоже залез…
Шкаф такой, что внутри можно ходить. Одежды, узлы, чемодан… Человека там не оказалось. Я тронул заднюю стенку. Она вдруг легко подалась, точно стала проваливаться. Я шагнул туда, в четвертое измерение…
Мне показалось, что я попал в пещеру, в другом конце которой красно тлел то ли фонарь, то ли огромный глаз. Стон человека…
Сильный удар пришелся ровно в переносицу, чуть повыше очковой перемычки. Меня отбросило на пол, на какое-то тряпье. Но сознание я не потерял. Поэтому успел подхватить свои очки и увидеть в собственных глазах зеленый красивый сполох, успел ощутить глубокую саднящую боль и теплую струю из носа…
Тут же пещеру залил свет. Высокий усатый парень отошел от выключателя навстречу Леденцову, прыгнувшему сюда вслед за мной. В руке у усатого темнел кусок ржавой трубы. Я хотел было крикнуть Леденцову, но кровь заливала мой рот. И тогда я увидел, что капитан улыбается – подсечку он сделал так стремительно, что труба усатому просто не пригодилась.
Платком я зажал нос, приостанавливая кровотечение. Леденцов поднял меня:
– На кой черт вы полезли?
Я осмотрелся. В двенадцатиметровой комнате был один стул и один ящик. На стуле сидел Смиритский, на ящике – старик, а на полу лежал усатый, недоуменно потирая затылок. Я подошел к лазу в стене: содрана штукатурка и выпилена дыра. Вот оно что…
Видимо, в старину весь бельэтаж занимала одна квартира, которую разгородили. Эта комната, покинутая жильцами, имела отдельный выход в другой двор. Смиритский се тайно занял, а может быть, даже и снял. Когда-то комнаната соединялась дверью с квартирой Кожеваткиных. Строители ее оставили, заделав досками и штукатуркой. Наверное, усатый лично проделал лаз в шкаф Кожеваткиных, поэтому духу не требовалось ни двери, ни окна.
В этот самый лаз протиснулись еще двое – тусклые парни, дежурившие на улице.
– Товарищи дружинники, вы будете понятыми.
– Боря, вызови следователя, – посоветовал я.
– Уже.
Сперва я подошел к Кожеваткину – он уставился на меня как младенец. Очевидно, что напичкан препаратами до умопомрачения. Усатого я миновал, ибо это всего лишь исполнитель для пробивания лаза да хищения трупа. Возле Смиритского я оказался в тот момент, когда Леденцов отбирал у него сумку с деньгами.
– Думаете, поймали? – он жутко повернул орбиты глаз.
– Думаю, – подтвердил я.
– Изучать планетарный дух старик согласился добровольно, деньги старуха отдала добровольно, а за хищение трупов статьи нет. Вы не победитель. Вы в крови, а не я. Вам никогда не одержать победу.
– Да, потому что победа зависит от первого удара, а я, Мирон Яковлевич, никогда первым человека не ударю.
– Потому что в вас нет силы. Люди уважают силу, Рябинин.
– Нет, Смиритский. Силу уважают не люди, а рабы.
Я подошел к Леденцову.
– Боря, мне лучше уйти, как лицу постороннему.
– У вас же вся рожа, то есть физиономия, в кровище!
– Машина есть?
– Стоит на перекрестке.
Я протиснулся сквозь лаз, вышел из шкафа, кивнул Кожеваткиной, миновал двор и оказался на улице. До перекрестка топать чуть ли не квартал… Но за углом, у второго входа со двора, стоял «Москвич» желтого цвета. За рулем сидела красивая женщина в желтой куртке – «чайная роза» ждала Смиритского с деньгами.
Подлецов мне жалко. Какую непосильную ношу взваливают они на свою совесть? Как будут жить дальше? Подлецов жалко. Впрочем, подлецов в мире нет, а есть дураки. Каждая подлость – это прежде всего глупость: не подлости люди делают, а глупости. Разве это не дурь – считать, что заживешь припеваючи на чужие шестьдесят тысяч?…
