обидно и жизнь продолжается.
Пожалуй, первый день я мысленно отвечал на вопросы прокурора города, а потом мысленно отвечал самому себе, почему я на них не ответил прокурору города в его кабинете. Впрочем, как ответить? Хотя бы про «чайную розу»?… Сказать, что мне не понравились пикалевские гости и поэтому я с ней улизнул; что не в моих правилах бросать женщину посреди улицы – тем более ту, которой тоже не понравились пикалевские гости; что без любознательности нет следователя, ни человека; и глупо, не посмотреть ходящую мебель.
За окном уже второй час подряд сыпалось нечто среднее меж дождем, градом и снегом. Небо так набухло этим нечто, что я включил настольную лампу. И приемник, чтобы не так одиноко было ходить по комнате.
Я всегда боялся одиночества. Теперь получил его как бы в чистом виде – некуда идти и никому не нужен. Впрочем, не есть ли это удел каждого, не одинок ли человек, потому что одной душе никогда не пробиться к другой сквозь заслон характера, натуры, воспитания, настроения?… А Лида? Я испугался: как же можно быть одиноким, когда есть Лида? Испугался и тут же успокоился: я одинок и с Лидой, потому что мы с ней не два разных человека, а один – нам одиноко синхронно.
В передней зазвонил телефон. Я не сомневался, что это она, мое второе одиночество. Звонила каждый час.
– Сережа, что делаешь? – спросила она веселым голосом, показывая, что ничего не случилось.
– Намереваюсь попить чаю;
– Попей, Сереженька. Это что, а вот у нас…
– Как понимать «это что»?… – перебил я.
– Вообще, про жизнь. Так вот у нас доктора наук, умницу, энергичного, отправили на пенсию и на его место поставили дурачка, но молодого.
– Лида, я не доктор наук, и меня не отправили на пенсию.
– Потом еще позвоню, – улизнула она от ответа.
Разумеется, я верил в истину, правду и справедливость; верил, что в деле со Смиритским все станет на свои места. Но я и знал, что ничего так трудно не дается человечеству, как поиски истины. Сколько притч и сказок, когда впустую ищут правду… И я догадываюсь, почему истина постоянно ускользает… Потому что людей больше привлекает счастье, а не истина. Счастья ищут, счастья. А счастье с истиной – родственники дальние.
Впрочем, опровергнуть клевету Смиритского – поиск истины? Элементарная и добросовестная проверка, в которую я верил. Точнее, верил мой интеллект. Сердце же… Стоит ли обращать на него, на обиженное, внимание? Да вот ученые нашли, что не одно оно работает: ему помогает вся наша мускулатура, вены и артерии; оказывается, у человека более шестисот тысяч периферических сердец. Правда, болит, ноет, щемит, падает, обливается кровью и любит – одно.
Какого черта я расхаживаю по комнате и проворачиваю в мозгу картинки со Смиритским и прокурором города? Почему я переживаю, если мой интеллект убежден в правоте? Не есть ли человек продукт борьбы сознания с чувствами?
Зазвонил телефон – каждый час я слышу его механическое беспокойство.
– Да.
– Сергей Георгиевич, что поделываете? – спросил Леденцов как бы между прочим.
– Вчера написал пространное объяснение и приколол к нему лотерейный билет.
– Я не пойму замысла Смиритского…
– Меня отстранить.
– Будет другой следователь.
– Во-первых, Смиритский выиграет время. Пока другой войдет в дело… Во-вторых, смотря кто будет другой.
– Сергей Георгивич, тут ребята приехали из Ташкента… Хочу вам забросить пару тыкв. То есть дынь.
– Я что – больной?
– Начальник РУВД завтра едет к прокурору города.
– Насчет меня, что ли?
– Нет, дыньку повезет, – серьезно заверил Леденцов.
После этого разговора моя мысль, точно павловская собака после звонка, автоматически переключилась на убийство Кожеваткина. Отстранили мое тело, а не мысль. Тем более, что делать ей теперь нечего. Впрочем, дело имелось – комплексовать.
Когда случается неприятность, то я начинаю сомневаться в разумности своей жизни – уж слишком часты они, эти неприятности. Казалось бы…
Мыслю. Хорошо: о преступности, о своей работе, о версиях, о социальности общества и человека… Но ведь еще и разъедаю свое существование неразрешимыми вопросами о счастье и смысле жизни, об истине и справедливости…
Бреду, допустим, утром по парку. Дыши, наслаждайся, проживи этим мигом… Но я спохватываюсь: гуляют по утрам лишь одни бездельники.
Вижу у кинотеатра красивую женщину. Прими, как дар природы. Но я вспоминаю, что она проходила свидетельницей по притону, гулящая – и красота ее не в красоту.
Или вот был в гостях у Пикалева. Выпить бы, поспорить да поорать, попеть бы хором, закусить бы поплотнее… Я же разложил людей по полочкам, проанализировал, пронумеровал – и нет удовольствия от вечера, а значит, время прошло стороной…
Так правильно ли я живу, если мысли, убеждения и работа съедают мою жизнь? Не отравлена ли она тем самым интеллектом, которому я поклоняюсь? Допустим… Но если не мышление и не принципы, не труд и не праведность должны съедать нашу жизнь, то тогда что?
Телефон меня не забывал. Я снял трубку:
– Да.
– Что делаешь, старик?
– Костя, а что делают заключенные? Хожу по комнате.
– Ты это брось! Но, с другой стороны, тебе это полезно.
– Как… полезно?
– Ты же всех нас дураками считаешь…
– Не всех, а только дураков.
– Смотришь как бы сверху вниз…
– За этим и звонишь?
– Сообщаю, как ты просил. Вера познакомилась с женой в очереди за помидорами. Точнее, эта Вера навязалась.
– Так я и думал.
– Теперь о главном… Я написал рапорт на имя прокурора города в том смысле, что если тебя не реабилитируют, то я тоже уйду.
Как называется эта штука, которая перехватывает дыхание? Вроде бы спазма. Будто сердце прыгнуло в горло на пару секунд, стукнуло два раза и ушло на свое место. А ведь и верно, смотрел я на Пикалева сверху вниз.
– Спасибо, Костя.
– Старик, пока, – заторопился он.
Я подошел к окну, за которым темнота пришла уже не из туч, а от вечера. Черт возьми, ведь было уже так: мошенника, меня отстранили от следствия, за окном осень… Да и чего в мире не было? А сколько раз время задевало меня мистической повторяемостью?
Я опять начал ходить по комнате, размышляя об убийстве Кожеваткина. Ничто не мешало – ни люди, ни заботы. Оказывается, мешало: музыка, которая задыхалась где-то в бумагах моего стола. Особенно молила скрипка…
А ведь так просто сделать жизнь спокойной… Оборвать струны всем скрипкам и разогнать все оркестры, пожечь все книги и запретить писать стихи, отправить режиссеров вместе с артистами на
