Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]

фуражке, разжалованный и высланный за границу… К Жуковскому, читал письмо Жуковского к отцу Пушкина с выпусками…»^{354}.

В тот же день, 19 марта 1837 года, Михаил Юрьевич Лермонтов выехал из Петербурга в свою первую ссылку на Кавказ.

Какое совпадение! Словно в шлейфе одной, еще не остывшей трагедии уже теплилась другая… Но судьба очередного опального поэта, в отличие от судьбы убийцы Пушкина, менее всего занимала ум высочайшей особы и ее придворных.

19(20) марта 1837 года императрица Александра Федоровна пишет записку графине Софи Бобринской[62]:

«Вчера я забыла вам сказать, что суд над Жоржем уже окончен — разжалован — высылается, как простой солдат на Кавказ, но как иностранец отправляется просто с фельдъегерем до границы, и finis est. — Это все-таки лучшее, что могло с ним случиться, и вот он за границей, избавленный от всякого другого наказания»^{355}.

Эта новость передавалась из уст в уста. Александр Иванович Тургенев поспешил оповестить и Москву.

20 марта 1837 года

А. И. Тургенев — А. Я. Булгакову.

«…Я встретил Дантеса в санях тройкой, в фуражке, шитой шелком… он сидел бодро, на облучке сидел жандарм, в других санях офицер»^{356}.

Многие из друзей Пушкина смотрели на Дантеса как на убийцу, и по-другому для них быть не могло. В их числе была и княгиня Вера Федоровна Вяземская, которая прежде охотно принимала в своем доме француза кавалергарда, но после январской трагедии она считала, что Пушкин — «несчастная жертва своих страстей и несчастных обстоятельств, которые погубили эту семью». Об этом она писала сестре Н. Ф. Святополк-Четвертинской, высказав свое мнение и о Дантесе: «Что же касается фатального героя этой фатальной истории, предоставим его также самому себе. Мне было бы тяжело говорить о нем подробно. Он убил Пушкина, чтобы самому не быть убитым. Это правда. Но черепица, падающая на дорогое нам существо, не стоит того, чтобы я тщательно ее сохранила; я ее удалила бы из поля своего зрения. < …> Да будет Господь им (Геккернам. — Авт.) судьей, он знает, что в глубине их сердец…»^{357}.

20 марта 1837 года.

Из донесения прусского посланника в С.-Петербурге барона Августа Либермана:

«Участь лейтенанта барона Дантеса-Геккерена, имевшего несчастье убить на дуэли поэта Пушкина, наконец, решилась. Первый приговор военного суда, в силу которого этот офицер был приговорен, согласно старинным военным законам (равным образом как и секундант г. Пушкина, и как сам покойный), к повешению за ноги, — был смягчен, и наказание, к которому он приговорен, было заменено разжалованием; но так как барон Геккерен иностранного происхождения, то он одновременно приговорен к высылке из империи, вместо того, чтобы служить простым солдатом в Кавказской армии, где он мог бы получить обратно свои военные чины. Это решение его императорского величества было сообщено вчера утром г. Геккерену и было приведено в исполнение без малейшей отсрочки, так что несколько часов спустя, не дав ему разрешения проститься ни с приемным отцом, ни с женою, его вывезли отсюда, в сопровождении жандармского офицера, на прусскую границу»^{358} .

Вослед Дантесу барон Луи Геккерн шлет письмо:

«Я пишу тебе несколько слов, милый мой Жорж, судя по способу, которым тебя выслали, ты легко поймешь мою сдержанность, раз твоя жена и я еще здесь, надо соблюдать осторожность, дай бог, чтобы тебе не пришлось много пострадать во время твоего ужасного путешествия, — тебе, больному с двумя открытыми ранами; позволили ли, или, вернее, дали ли тебе время в дороге, чтобы перевязать раны? Не думаю и сильно беспокоюсь о том; береги себя в ожидании нас и, если хочешь, поезжай в Кенигсберг, там тебе будет лучше, чем в Тильзите. Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать, так как решительно мы подвергаемся нападкам партии, которая начинает обнаруживаться и некоторые органы которой возбуждают преследование против нас. Ты знаешь, о ком я говорю; могу тебе сказать, что муж и жена относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные, даже больше того, — как друзья. Как только прибудет Геверс, мы уедем. Все же пройдет недели две, прежде чем мы будем с тобой, если ты не останешься в Тильзите; оставь нам на почте весточку о твоем здоровье. Во всяком случае, вот паспорт Ба-ранта с прусской визой. Твоей жене сегодня лучше, но доктор не позволяет ей встать; она должна пролежать еще два дня, чтобы не вызвать выкидыша: была минута в эту ночь, когда его опасались. Она очень мила, кротка, послушна и очень благоразумна. Каждую почту я буду тебя извещать о состоянии ее здоровья. Положись на меня, я позабочусь о ней.

Прощай;

Баранты очень тебе кланяются, они прекрасно относятся к твоей жене;

от души обнимаю тебя; до скорого свидания.

Старуха Загряжская (Наталья Кирилловна, урожденная графиня Разумовская. — Авт.) умерла вчера вечером. Мадемуазель Ъ (Екатерина Ивановна Загряжская, племянница умершей. — Авт.), тетка, сварливая и упрямая личность; но я употребил в дело свой авторитет и запретил твоей жене проводить целые дни за письмами к ней, лишь бы удовлетворить ее любопытство, потому что ее заботы и расположение — одно притворство. Сейчас выходит доктор от твоей жены и говорит, что все идет хорошо…

Офицер в. хотел меня видеть; боже мой, Жорж, что за дело оставил ты мне в наследство! А все недостаток доверия с твоей стороны. Не скрою от тебя, меня огорчило это до глубины души; не думал я, что заслужил от тебя такое отношение»^{359}.

В тот же день, 20 марта, и с той же почтой Екатерина Дантес отправила письмо своему супругу:

«Не могу пропустить почту, не написав тебе хоть несколько слов, мой добрый и дорогой друг. Я очень огорчена твоим отъездом, не могу привыкнуть к мысли, что не увижу тебя две недели. Считаю часы и минуты, которые осталось мне провести в этом проклятом Петербурге; я хотела бы быть уже далеко отсюда. Жестоко было так отнять у меня тебя, мое сердце; теперь тебя заставляют трястись по этим ужасным дорогам, все кости можно на них переломать; надеюсь, что хоть в Тильзите ты отдохнешь, как следует; ради бога, береги свою руку; я боюсь, как бы ей не повредило путешествие. Вчера, после твоего отъезда, графиня Строганова оставалась еще несколько времени с нами; как всегда, она была добра и нежна со мной; заставила меня раздеться, снять корсет и надеть капот; потом меня уложили на диван и послали за доктором Раухом, который прописал мне какую-то гадость и велел сегодня еще не вставать, чтобы поберечь маленького: как и подобает почтенному любящему сыну, он сильно капризничает, оттого, что у него отняли его обожаемого папашу; все-таки сегодня я чувствую себя совсем хорошо, но не встану с дивана и не двинусь из дома; барон окружает меня всевозможным вниманием, и вчера мы весь вечер смеялись и болтали. Граф (Г. А. Строганов. — Авт.) меня вчера навестил, я нахожу, что он действительно сильно опустился; он в отчаянии от всего случившегося с тобой и возмущен до бешенства глупым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сближению с ней (Е. И. Загряжской. — Авт.); я ему сказала, что думаю даже, что это было бы и бесполезно. Вчера тетка мне написала пару слов, чтобы узнать о моем здоровье и сказать мне, что мысленно она была со мной; она будет теперь в большом затруднении, так как мне запретили подниматься на ее ужасную лестницу, я у нее быть не могу, а она, разумеется, сюда не придет; но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе по случаю твоего отъезда, у нее не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмотреть, как она поступит; я, думаю, что ограничится ежедневными письмами, чтобы справляться о моем здоровье. Идалия (И. Г. Полетика, дочь графа Г. А. Строганова. — Авт.) приходила вчера на минуту, с мужем; она в отчаянии, что не простилась с тобою; говорит, что в этом виноват Бетанкур: в то время, когда она собиралась идти к нам, он ей сказал, что уж будет поздно, что ты, по всей вероятности, уехал; она не могла утешиться и плакала, как безумная. Мадам Загряжская (Н. К. Загряжская. — Авт.) умерла в день твоего отъезда в семь