жизнь была заключена в такие тесные рамки, а моя личная инициатива до сих пор была так ограничена, что теперь, обретя какую-то власть, я не умела ею воспользоваться.
Сначала я пыталась установить рабочие отношения с сотрудниками и выполнять свои собственные обязанности, не демонстрируя явно свою власть. Распоряжения, которые я должна была отдавать, исходили от моей пожилой помощницы, сестры Зандиной, которая знала все правила назубок. Она обладала врожденным тактом и долгой практикой, и в течение всего своего срока службы под моим началом она ни разу не поставила меня в неловкое положение. Эта женщина принадлежала к типу людей, редких даже в те дни: простая крестьянская девушка, очень юная и не имеющая никакого образования, она отправилась на Русско-турецкую войну, воодушевленная теми же самыми чувствами, которые побуждали русских женщин постригаться в монахини. В то время не было специального обучения для сестер милосердия, и все, что она знала, дал ей собственный опыт. Она так и не овладела навыками письма, читала же очень старательно и только церковные книги. Когда я познакомилась с ней, ей было около шестидесяти, и она уже ушла с работы на заслуженный отдых, но после объявления войны сразу же предложила свои услуги. Она была совершенно неутомима. С утра до вечера эта пожилая женщина торопливо ходила по зданию, занимаясь каким-нибудь важным делом, всегда организовывала что-то или отдавала распоряжения.
Но ее любимым занятием было одевание умерших. Она выполняла это дело со своеобразным воодушевлением, как будто это был особый ритуал, непонятный другим. Она утверждала, что умерший человек живет определенной, хотя и загадочной жизнью, в которой он беспомощен и, прежде всего, одинок; она возлагала на себя обязанность утешать его в одиночестве. Сама обмывала каждого умершего, одевала его и клала в гроб, читала над ним Псалтырь и безутешно плакала. Сделав все это, она проявляла не только жалость, но и некоторую гордость. Сделав несколько шагов назад, она с восхищением окидывала взглядом результаты своего труда. Иногда во время работы ее губы двигались, и по выражению лица можно было предположить, что она винит или ласково упрекает умершего. Ее психология заинтересовала меня. Я несколько раз спрашивала ее, как она может плакать над каждым.
– Но как я могу удержаться! Подумайте только о множестве испытаний, которые должна пройти бедная душа в том мире, и совсем одна! Так что я помогаю им своими слезами, – отвечала она укоризненно, бросая ласковый взгляд в сторону гроба. Затем ее тон вдруг менялся, и она спрашивала меня, ожидая похвалы: – Ваше высочество, ну не красавец ли он?
Она обращалась ко мне с уважением, в котором сквозил легкий оттенок снисходительности. Каждое утро, когда я завтракала, она входила в мою комнату с докладом. Она никогда не соглашалась сидеть в моем присутствии, когда мы с ней были вдвоем, хотя я никогда не забывала предложить ей стул.
– Пожалуйста, позвольте мне постоять, – отвечала она. – Так я чувствую себя свободнее.
Я могу представить себе ее стоящую передо мной. Она была довольно небольшого роста и коренастого телосложения, с веснушчатым, простым, но умным лицом. На своих седых тонких волосах, убранных назад со лба, она носила головной убор медсестры. Ее руки были всегда сложены под передником, оттягивая его вперед и придавая ей такой вид, что она казалась совсем круглой в талии.
Сообщив мне какие-нибудь потрясающие новости из больничной жизни и убедившись, что они произвели на меня должное впечатление, она рассудительно отвечала на мои встревоженные вопросы:
– Не беспокойтесь, ваше высочество; вас не должны заботить эти дела; я все узнаю и доложу вам. А тогда что вы решите, то и будет сделано.
– Но послушайте, Феодосия Ивановна, – отвечала я, чувствуя себя совершенно беспомощной, – так не делается. Я сама должна этим заняться.
Тогда старушка вынимала руки из-под передника и, подперев щеку одной рукой, глядела на меня с искренним состраданием.
– Да это все бабские дела, совсем неважные, – говорила она. – Для вас здесь есть много более полезной работы.
Вскоре я прекратила попытки ее убедить и оставила управление бабьим царством, столь хорошо ей известным и столь непостижимым для меня, полностью в ее руках. Однако позднее, когда я набралась опыта, то начала выдвигать предложения самостоятельно. Она всегда их принимала во внимание и позже выполняла с большой готовностью. Только два раза – и это случилось гораздо позже – мне пришлось вмешаться и лично расследовать ссору. Старуха была права. Я еще не видела разницы между несущественными мелочами и обстоятельствами, достойными внимания.
Все наши врачи, за исключением одного, приехали из одной и той же московской больницы. Все эти люди имели основательную подготовку, знали свое дело и работали спаянно. С другой стороны, начальник госпиталя был очень молод, совсем неопытен и не имел представления о том, как управлять большим госпиталем.
Полноту власти возложили на главврача, и хотя в своей области он был чрезвычайно сведущ, но не умел поддерживать дисциплину, его подчиненные вскоре стали нерадивыми, особенно санитары.
Будучи главной медсестрой, я не имела никаких обязанностей в палатах, а так как это оставляло мне недостаточно работы, я начала помогать в операционных и перевязочных палатах – эта работа с самого начала восхищала меня. Через некоторое время врачи доверяли мне делать самые сложные и важные перевязки, и ни одна операция не проходила без моего участия. Если ночью случалось что-то непредвиденное, меня поднимали с моей теплой постели, и, накинув белый халат поверх ночной рубашки, я бежала, дрожа, в операционную. Позже, когда у нас стало столько пациентов, что пятеро врачей не успевали выполнить всю работу, мне по необходимости приходилось выполнять небольшие операции, такие как извлечение пули или ампутация пальца на руке. Сначала ответственность страшно пугала меня, но вскоре я привыкла к ней. Иногда мне случалось делать обезболивание, и если у нас было много операций, то выходила из операционной, покачиваясь как пьяная от паров хлороформа.
У нас были тяжелые времена. Когда в 1915 году фронт приблизился к нам и мы должны были увеличить количество коек, то иногда принимали очень большие партии раненых и тогда работали без отдыха днем и ночью. Раненые поступали с фронта в таком состоянии, что требовалось две или три ванны, чтобы отмыть всю глубоко въевшуюся грязь, скопившуюся за долгие месяцы их пребывания в окопах. Волосы приходилось сбривать, одежду – сжигать. Фронт находился всего лишь в ста пятидесяти милях от Пскова, но раненые, которых мы принимали, обычно проводили несколько дней в пути, преодолевая это расстояние в товарных вагонах без всякого ухода. Их повязки были жесткие, как будто деревянные, пропитанные запекшейся кровью, испачканные гноем и полные паразитов. Снимать такие повязки для медсестры было почти так же больно, как и самому пациенту. Здесь я должна сказать, что между фронтом и тылом курсировало большое количество хорошо оснащенных санитарных поездов, но их никогда не хватало. Мы видели их очень редко, так как они – большинство из них – шли по особому расписанию прямо в Санкт-Петербург или в Царское Село и останавливались в Пскове, только если пациентам была необходима срочная операция. Те товарные вагоны, которые принимали мы, с грузом грязи, страданий, запущенности и бедности, редко можно было увидеть в столице; их обычно отправляли в провинциальные города.
В начале войны военный департамент приготовил для раненых более двадцати тысяч коек в Пскове, и теперь весь город выглядел как один огромный госпиталь. Все школьные здания были полностью или частично реквизированы, и это обстоятельство вызывало бесконечные недоразумения и ссоры со школьными властями. Также существовала давняя и длительная вражда между военным департаментом и Красным Крестом.
Красный Крест был независимой организацией. В его распоряжении имелись большие денежные суммы, и он был в состоянии оборудовать свои лечебницы так, что это вызывало зависть тех, кто работал в госпиталях военного ведомства, учреждениях, на которые выделялись очень незначительные средства; они были недостаточно оснащены, и их персонал был не только малочисленный, но зачастую и неопытный.
Получая сообщения о позорной запущенности и плохом управлении делами в этих военных госпиталях, я решила вскоре после своего приезда в Псков предпринять расследование. Я могла провести его только поверхностно, так как у меня не было официальных полномочий. Но я начала без предупреждения посещать военные госпитали, всегда стараясь приехать неожиданно. Во время этих своих неожиданных визитов по страху чиновников и служащих этих госпиталей я видела, что у многих совесть неспокойна. Особенно отчетливо я помню одно мое такое посещение казарм, где находились несколько сотен больных и
