убрали; однако трупы лошадей с задранными ногами и вздутыми животами еще лежали.
Нигде не было видно ни окопов, ни колючей проволоки. Продвижение частей генерала Ренненкампфа в Восточную Пруссию, предпринятое, чтобы оттянуть германские армии с Западного фронта, в то время когда они уже наводнили Бельгию и были готовы идти на Париж, до сих пор было в целом успешным; оно захватило врага врасплох. Они не ожидали, что мобилизация в России пройдет так быстро и организованно. Однако наше поспешное наступление не оставило нам времени для постройки укреплений и оставило тыл беззащитным.
В Гумбиннене царил беспорядок. Насколько мы могли определить, штаб Ренненкампфа был переведен в Инстербург. Тем не менее Елена решила осмотреть некоторые дома. Мы объехали Гумбиннен в сопровождении нескольких городских чиновников.
Я никогда не забуду этот город. Внешне немногие дома пострадали; на первый взгляд аккуратные немецкие кирпичные строения казались чистыми и нетронутыми. Но внутри все было иначе: не было ни одной неразграбленной квартиры. Покосившиеся двери были раскрыты, замки взломаны, посудные шкафы зияли пустотой, одежда разбросана по полу, глиняная посуда и зеркала лежали разбитыми, мебель перевернута и проткнута штыками.
Жители, не ожидавшие появления русских, спасались бегством, побросав свои пожитки. Тревога, вероятно, поднялась приблизительно в обеденное время, так как почти во всех домах столы были накрыты. На тарелках лежали сухие куски мяса в густой холодной подливке, рядом с ними валялись салфетки, стулья были отодвинуты. Если бы не ужасный беспорядок и разрушение, можно было бы подумать, что семья только что встала из-за стола и ушла в другую комнату.
Но еще более ужасной была мертвая тишина, нависшая над городом. Наш выбор не остановился ни на одном из домов.
Дмитрий и Иоанн, муж Елены, каким-то образом узнали о нашем пребывании в Гумбиннене, приехали к нам в автомобиле и застали нас за осмотром домов. Я и не надеялась увидеть Дмитрия так скоро и пришла в неописуемую радость, но сразу же заметила, что он не полностью разделяет мои чувства. Он видел страшные вещи, выглядел печальным и измученным и не одобрял моего присутствия вблизи боевых действий. Ситуация, по его словам, была очень неопределенная; штаб на тот момент находился в Инстербурге.
Соответственно в Инстербург направилась наша часть, где и разместилась в помещении школы. Это было самое большое здание в городе, но не совсем приспособленное для жилья и чрезвычайно мрачное. Как только прибыл наш обоз, мы быстро разгрузились, и очень скоро школа приобрела вид настоящего госпиталя. Медсестры и я работали весело и слаженно. Мы вымыли все здание сверху донизу, оттирая тряпками полы, окна и лестницы. Классные комнаты на двух верхних этажах мы превратили в больничные палаты, другие помещения – в перевязочные и операционные комнаты. На первом этаже, где комнаты были меньшего размера, жили мы; стульями нам служили упаковочные ящики. В комнате, выделенной для меня и мадам Сергеевой, как и во всех других, был каменный пол и серые блестящие стены. Переносные кровати, чемоданы и кое-какие ящики были нашей единственной мебелью. Мы мылись в школьной прачечной, которая находилась в подвале.
Чем больше приближаешься к фронту, тем, как правило, меньше знаешь о том, что там на самом деле происходит. Это было верно и в нашем случае. В действительности мы не имели представления о шаткости нашего положения. Армия Ренненкампфа была рассредоточена, позиции не укреплены, тыл не защищен. Некоторые наши части были уже перед Кенигсбергом, и немцы, занятые на других фронтах, казались неподготовленными к тому, чтобы оказать решительное сопротивление или контратаковать.
Наши первые дни в Инстербурге прошли сравнительно тихо. Время от времени мы слышали звуки канонады, обычно далекие и глухие, но иногда они приближались и становились более отчетливыми. Пехота с засохшей грязью на сапогах с песнями проходила через город; кавалерийские эскадроны, автомобили, обозы постоянно двигались в сторону, откуда стреляли пушки.
Дмитрий размещался в Инстербурге и служил офицером связи в штабе армии Ренненкампфа. Он часто приходил в госпиталь в сопровождении датского дога, который привязался к нему где-то на пути к фронту. Иногда нас с Еленой приглашали на обед в штаб армии. Казалось, все там пребывали в том же приподнятом настроении, в котором несколько недель назад одержали победу; все выражали непоколебимую уверенность в быстром и блестящем окончании войны. За несколькими исключениями все было хорошо и давало надежду. Армия еще хорошо снабжалась продуктами и имела более чем достаточно оружия и боеприпасов. Все были довольны, и наши взаимоотношения были отмечены той особой сердечностью, которая происходит от осознания своей силы и сравнительно небольших потерь. Это был, если можно так выразиться, медовый месяц войны.
Везде меня принимали с самой большой сердечностью, хотя почти никто меня не знал. Форма сестры милосердия приблизила меня к тем, кто носил хаки; все мы жили одной и той же жизнью и интересами.
Однажды, в начале нашего пребывания в Инстербурге, Елена, мадам Сергеева и я вышли в город за покупками. Несколько магазинов располагались на городской площади, недалеко от нашего госпиталя. Вокруг концентрировалась жизнь Инстербурга. В этот день площадь была заполнена народом, как обычно. Там и сям стояли телеги, прогуливались офицеры, проезжали конные ординарцы. Когда мы пересекали площадь, к нам подъехал пехотный офицер. Он был верхом на коне, взмыленном от долгой езды. Он показал нам руку в грязных бинтах, которые частично размотались, и спросил:
– Сестрички, нет ли у вас, случайно, перевязочного материала, чтобы перебинтовать мне руку?
У себя в кармане я обнаружила кусок чистого бинта, который сунула туда утром в перевязочной.
– У меня есть, – ответила я. – Слезайте, передайте кому-нибудь поводья и идите сюда в тень.
Он спешился и, бросив поводья солдату, стоящему рядом, последовал за мной. Выбрав местечко подальше от толпы, я поставила своего пациента перед собой и повернулась спиной к площади. Едва я начала разматывать грязный верхний слой бинтов, как услышала позади себя незнакомый голос:
– Ваше царское высочество, можно я вас сфотографирую?
В смятении я обернулась и узнала одного из штабных офицеров. В руках он держал большой фотоаппарат.
– Нет, бога ради не делайте этого! – ответила я, мучительно покраснев.
Рука, которую я перевязывала, слегка дрожала. Испытующий взгляд на мгновение остановился на моем лице, затем опустился, но не было произнесено ни слова. Смущенно я торопилась сделать свою работу, молча забинтовывая рану. Когда я закончила, офицер поднял глаза; они были полны слез.
– Позвольте мне спросить, кто вы, – сказал он.
У меня больше не было причин скрывать свое имя, и я его назвала.
– Значит, вы двоюродная сестра императора?
– Да, – ответила я.
Он молча продолжал всматриваться в мое лицо, затем вдруг встал на колени на мостовую, поднес подол моего простого платья к своим губам и поцеловал его.
Я совершенно растерялась. Не глядя на него и не говоря ни слова на прощание, я бросилась от него в сторону и устремилась в магазин на другой стороне улицы. Там я нашла своих спутниц, которые были очень удивлены, увидев меня в таком волнении. Возвращаясь в госпиталь, я была в таком смятении, что не осмеливалась поднять глаза, боясь встретить каких-нибудь свидетелей недавнего зрелища.
В другой раз, когда я шла по улице, мимо меня проехала крестьянская телега с несколькими офицерами. По их погонам я поняла, что они из Киевского гренадерского полка, размещенного в Москве, почетным полковником которого одно время был дядя Сергей. Они немедленно узнали меня, остановили повозку и кинулись ко мне с выражениями восторга:
– Правда ли, что вы на самом деле приехали на фронт, ваше высочество? Как это чудесно! Теперь мы будем воевать с большей радостью, зная, что вы приехали ухаживать за нами.
Я чувствовала, что они искренни; для них сознание того, что опасности, трудности разделяет с ними член царской семьи, имело большое значение. Внезапно мы стали равны перед лицом испытаний, которые выпали на долю нашей родины.
Был еще случай, когда одна из медсестер и я поехали на телеге в деревню за яблоками. Нам не приходило в голову, что двум женщинам опасно одним выезжать из города на вражескую территорию, на
