пыльному и безжизненному, или шла через дорогу к дому моего отца. И там я испытывала то же самое необычное беспокойное состояние.
Неизбежность войны стала очевидной. Я страшилась ее, и превыше всего страшилась еще одной разлуки с Дмитрием. Как только вышел приказ о мобилизации, я поехала в Санкт-Петербург, чтобы быть рядом с ним. Мне было невыразимо трудно видеть, как он занят приготовлениями к возможной военной кампании. Я смотрела на его мальчишескую фигуру и юное лицо почти с материнской нежностью.
Несмотря на ликование, которое разделяли все русские, он с большой серьезностью относился к задаче, которая стояла перед ним. Но бравады в нем не было. На самом деле я никогда еще не видела его таким серьезным. Мы прожили эти несколько очень трудных дней в тесном контакте, пытаясь утешить друг друга, и наши отношения снова стали совсем простыми, как в детстве. В своих разговорах мы перескакивали с самых мрачных замечаний на глупейшие анекдоты.
2 августа мы с Дмитрием поехали в открытой коляске в Зимний дворец, где император должен был сообщить об объявлении войны. У Дмитрия в летней форме своего полка был бравый вид, а я была одета в яркое легкое платье. Мы привлекали внимание людей на улицах, но я надеялась, что они не видят моих глаз, наполненных слезами.
Площадь перед Зимним дворцом была так забита народом, что было трудно проехать, и мы двигались со скоростью пешехода, постоянно останавливаясь. Несмотря на огромную толпу, было тихо, лица людей казались суровыми и сосредоточенными. Над головами развевались знамена, блестели на солнце хоругви. Казалось, что впервые в жизни люди сознательно взглянули на события, столь значительные и для них, и для всей страны.
Мы вошли во дворец и вместе со всей царской семьей, возглавляемой императором и императрицей, отправились в Николаевский зал, где спели «Те Деум».
Во время пения гимна я обвела глазами собрание. Здесь тоже, несмотря на яркие, праздничные наряды собравшихся, лица у всех были напряжены и серьезны. Руки в длинных белых перчатках нервно теребили носовые платки, а под большими, по моде того времени, шляпами у многих глаза были красны от слез. Мужчины задумчиво хмурились, переминаясь с ноги на ногу, поправляя сабли или пробегаясь пальцами по сверкающим наградам, приколотым на груди.
После богослужения и оглашения манифеста император и императрица вышли на балкон. Люди на площади все как один встали на колени, и тысячами голосов зазвучала выразительная, красивая и волнующая мелодия российского государственного гимна.
Долго после этого толпа не могла успокоиться. Каждый раз, когда монархи уходили с балкона, люди требовали их появления и приветствовали их громкими криками «ура!», пели «Боже, царя храни». Когда мы с Дмитрием ехали домой в своей коляске, прокладывая себе путь через толпы людей, доброжелательные лица теперь с сочувствием смотрели на мои распухшие от слез глаза, которые я больше и не пыталась прятать, и ласковые улыбки встречали нас везде.
В России, которая уже прощалась со своими первыми полками, повсюду царил подъем величайшего патриотизма, в подлинности которого никто не мог сомневаться. Чувство сплоченности нации, чувство национального единства было искренним. Это ощущалось везде. Беспорядки на фабриках, которые вспыхнули в начале июня, улеглись, как только была объявлена мобилизация. Политические деятели почти всех партий вступали в различные военные и вспомогательные организации. Это был единственный период, насколько я помню, когда русские, оставив в стороне споры и разногласия, взялись за выполнение своих задач четко и энергично. Та неопределенность цели, которая была характерна для нашего национального характера, в тот момент исчезла.
Накануне отъезда на фронт Конногвардейского полка на площади перед собором пели «Те Деум». Полк выстроился вокруг возвышения для священника, образовав квадрат. Возникало чувство страха и боли при виде этих правильных шеренг мужчин, стоявших на молебне плечом к плечу с фуражками в руках, одетых в новую полевую форму, с такими молодыми жизнерадостными лицами! Как обычно, самые лучшие мужчины страны должны были идти первыми. Где, в каком месте этих правильных рядов появятся первые бреши? И сколько этих людей возвратятся с войны?
И все же, несмотря на всю тревогу и печаль, я помню, как мне было больно стоять на коленях во время благословления на камнях мостовой.
4 августа, в день отъезда, по нашему желанию рано утром в собственной часовне старого дворца дяди Сергея на Невском, где мы теперь жили, состоялась служба, и мы с Дмитрием приняли причастие. В часовне не было окон; свет шел от масляных лампад, которые горели перед иконами, и свеч в высоких подсвечниках. После службы мы позавтракали вместе с супругами Лайминг в старом кабинете дяди, который теперь служил мне гостиной. Мы молчали. Дмитрий сидел на кушетке, обняв одной рукой за шею свою коричневую лайку по кличке Палач.
Когда настало время ехать, мы с Дмитрием заняли места в карете друг возле друга. Все домочадцы столпились у дверей, чтобы проводить нас. Слезы текли по щекам нашего кучера, который знал нас с детства и обучал управлять лошадьми.
Мы доехали до казарм Кавалергардского полка. Казарменный двор за железной оградой представлял собой картину полной сумятицы. Повсюду топали солдаты, офицеры выкрикивали приказы, лошади ржали и нервничали.
Дмитрий пошел в свой эскадрон. По его просьбе я осталась ждать в карете. «Вы можете ехать в карете позади полка, пока мы поедем по городу к вокзалу», – сказал он.
Ожидание было долгим, но в конце концов суматоха унялась, восстановился порядок, и полк вышел с казарменного двора. Я поехала следом в карете, а кучер держал своих серых в яблоках коней, двигавшихся шагом, как можно ближе к эскадрону Дмитрия.
На вокзале людей сажали на открытые товарные платформы. Поезд стоял на боковых путях. Несколько офицерских жен и я образовали небольшую группку в стороне. Нам ничего не оставалось, как стоять там, бодро улыбаться без конца и смотреть, как мужчины один за другим залезают в вагоны.
Дмитрий и другие офицеры постоянно подходили к нам, но, несмотря на общее желание проявлять стойкость духа, разговор не клеился. Возникали неловкие паузы, сжимались незаметно руки. Женщины мужественно сдерживали слезы. Глаза мужчин сияли нежностью, которую они не пытались скрыть. Я же все думала: «Может быть, я вижу его в последний раз».
Вспрыгнув на платформу, трубач просигналил отъезд. Последние быстрые объятия, поцелуи, благословения. Офицеры побежали к своему вагону и, забравшись в него, высунули головы из окон. Трубач дал другой сигнал и, закинув трубу за спину, вскочил в уже тронувшийся поезд. Эскадрон отправился на войну.
На несколько дней я вернулась в Царское Село. Здесь впервые после моего возвращения в Россию я начала обдумывать собственное положение и впервые полностью осознала его сложность и свое одиночество.
Я была счастлива вернуться в Россию, но вследствие своей молодости и неопытности не понимала, что мой развод вызовет пересуды и шумиху, и не предвидела трудностей, с которыми я, молодая разведенная женщина, столкнусь. Более того, все, связанное с моим детством, казалось, теперь перестало существовать; ничего не осталось от тех лет: ни дома, ни семейного круга, ни друзей – ничего, кроме болезненных воспоминаний.
Тетя Элла душой и телом была поглощена Марфо-Мариинской обителью милосердия, настоятельницей которой она была. В Санкт-Петербурге я почти никого не знала. В Царском Селе отец с мачехой были так заняты налаживанием своей новой жизни в России, что у них не было на меня времени; Дмитрий был на войне.
Я тоже решила отправиться на войну в качестве медсестры.
Чтобы это сделать, мне сначала надо было получить разрешение у императрицы. Нельзя было терять время. Я поехала в Петергоф. К некоторому моему удивлению, императрица удовлетворила просьбу. Я немедленно отправилась в Санкт-Петербург, чтобы приступить к занятиям.
Так как специальные учебные курсы Красного Креста для медицинских сестер еще не начали свою работу, было устроено так, чтобы я прошла практические занятия в одном из городских госпиталей. Я ездила туда каждое утро, а вечером посещала лекции врачей. Так как я была единственной учащейся в этом госпитале, то ко мне был индивидуальный подход, и усвоение шло быстро.
