Михаила.
Он отвел глаза от моего лица. Я стояла не в силах пошевелиться. Казалось, у меня вырвали кусок плоти.
– Решение императора отречься от престола и от имени цесаревича захватило нас врасплох. Никто не ожидал, что государь сделает такой шаг. Он будет иметь громадные последствия, – продолжал Рузский, постепенно все больше и больше оживляясь и начиная расхаживать по комнате.
Несмотря на жару в комнате, я вся дрожала; его слова доходили до меня как будто издалека. Я механически огляделась в поисках кресла и села.
– Я рад, что имею возможность рассказать вам о том, что случилось сегодня вечером. Не знаю, какое развитие получат события в будущем или какой приговор вынесет им история, но могу поклясться всем самым святым для меня, что ни я, ни кто-либо из присутствующих не виновны в этом шаге. Как вам известно, два дня были уже потеряны; никто не знал, где находится император, и ни одного приказа не было получено от него в Петрограде. Перед его приездом я весь вечер разговаривал по прямому проводу с председателем Думы. В Петрограде царит анархия, Таврический дворец наводнили мятежные войска, работа Думского комитета проходит в самой неблагоприятной обстановке, испытывая постоянные вмешательства членов Совета солдатских и крестьянских депутатов. Очевидно, царит абсолютная неразбериха. Совет требует немедленного установления республики. Однако комитет считает, что изменение формы правления в настоящий момент является слишком рискованным.
Он обратил на меня взгляд, затем отвел глаза и продолжал:
– Монархия должна быть сохранена. Но некоторые уступки, видимо, необходимы. Пока у императора не отобрали власть полностью, ему следовало бы добровольно отречься от престола в пользу цесаревича, предварительно утвердив исполнительный комитет Думы, который благодаря этому стал бы новым ответственным кабинетом. Они там считают, что порядок наследования, как юридический, так и династический, должен быть сохранен.
Я по-прежнему молчала, Рузский продолжал:
– После приезда императора в Псков я все время находился то на вокзале, где стоял царский поезд, то у себя в кабинете, из которого я мог связываться в Петроградом по телефону. Я присутствовал в вагоне императора во время беседы между ним и депутатами Думы. Текст отречения был уже составлен в ставке в Могилеве и прислан сюда телеграфом. В нем говорилось, что император отрекается от престола в пользу своего сына, а великий князь Михаил становится регентом. Но тем временем императору пришла в голову другая идея, и текст манифеста был изменен в соответствии с ней. Совершенно ошеломленные его содержанием, мы пытались убеждать, советовать, но поколебать императора было невозможно. Он был очень спокоен, как обычно…
Я слушала, оцепенев. Странно, что я помню – при том, что я едва его слушала, – так точно его слова и интонации.
– Видимо, перед отъездом из Могилева император поговорил с придворным врачом, профессором Федоровым, о здоровье сына и, определенно убедившись в том, что его заболевание неизлечимо, решил также отречься и от его имени. Строго говоря, такое решение не имеет законной силы, но объясняется тем фактом, что он не может расстаться со своим сыном. Никто не знает, что теперь случится. Перед тем как отречься, император подписал указ о роспуске старого кабинета и о назначении князя Львова премьер- министром, а великого князя Николая главнокомандующим армией. Теперь мы должны ждать, что скажет великий князь Михаил…
Я поднялась. Теперь мое место было возле императора. Я подумала о том, чтобы немедленно отправиться на вокзал. Он больше не был царем. Он был один.
– Я еду на вокзал, – сказала я.
Последовала короткая пауза.
– Император уже уехал назад в Могилев, – ответил Рузский.
Казалось, что комната закружилась вокруг меня; или это кружился весь мир? Рузский мягко взял меня за руку и повел к креслу.
Затем он начал рассказывать подробности совещания, описывать выражения лиц, различные жесты. Понемногу я пришла в себя и засыпала его вопросами, пока вся картина, такая трагическая и ужасная в своей простоте, не встала целиком перед моими глазами.
Последний представитель династии, которая занимала российский трон в течение трехсот лет, передал испуганным депутатам лист бумаги, на котором был отпечатанный на машинке текст. И эта бумага была его последним поступком, последним выражением его самодержавной воли.
Мой мозг отказывался принимать простоту такой развязки. В тот момент мне казалось вполне естественным ожидать чуда. Я не удивилась, если бы ударила молния или произошло бы землетрясение. Но это была историческая смерть, и подсознательно я ожидала, что за этим последуют знамения, как после смерти Спасителя на кресте. Я также не могла свыкнуться с мыслью, что все надежды потеряны; и хотя в последнее время власть была не такой, какой ей следовало быть, все же, на мой взгляд, она была неотъемлемой частью моей страны; я не могла представить Россию без династии. Это словно тело без головы…
Утешительные мысли проносились в моей голове, и я поделилась ими с Рузским, желая услышать им подтверждение. Старик задумчиво посмотрел на меня; он не хотел лишать меня надежды и при этом не мог поддерживать во мне иллюзии.
– Великий князь Михаил никогда особенно не интересовался государственными делами. Ответственность может испугать его, а также люди, которые сейчас стоят у руля. Очень трудно, почти невозможно выработать правильную оценку ситуации в Петрограде, рассматривая ее из Пскова. Тон председателя Думы выдавал смятение на грани беспомощности. Ситуация меняется с каждым часом. Осторожные, мудрые люди в меньшинстве. Вопрос стоит так: будут ли они проводить какой-то определенный курс? Во всяком случае, завтра я закажу в соборе «Те Деум», после чего будет прочтен манифест императора об отречении и восхождении на трон великого князя Михаила. Это может оказать успокаивающее воздействие.
На этом мы расстались. Было уже четыре часа. Адъютанты проводили меня до больницы. Я поднялась по темной лестнице и вошла, спотыкаясь, в свою комнату.
Позднее тем утром Рузский прислал посыльного с просьбой, чтобы я пришла в собор на службу. По его словам, революционное волнение распространилось и в Пскове. Было бы хорошо, если бы я появилась на публике, чтобы нельзя было сказать, что я спасовала перед лицом новых обстоятельств. Я не стала спорить; мне было все равно. Не помню, кто пошел вместе со мной.
Площадь и собор были заполнены толпой народа. Там было много солдат; их грудь украшали красные ленточки, лица были взволнованны.
Войдя в церковь, я встала позади Рузского; кто-то всунул мне в руку красный бант. Я взглянула на него невидящими глазами, а когда возвращалась домой, то обнаружила его крепко зажатым в своей перчатке.
Священники в своих блестящих золоченых ризах вышли на середину церкви. Началась служба. Но настроение было не набожное; обычная торжественность момента совершенно отсутствовала. Почти никто не обращал внимания на богослужение. Это был все тот же «Те Деум», но вся атмосфера была новой. Гимн звучал сам по себе; прихожане были сами по себе. Казалось, все с нетерпением ожидали конца бесконечного действа, чтобы обсудить более актуальные темы.
Лица не выражали ни особой радости, ни волнения – только любопытство. После прочтения манифеста и вознесения молитвы за продление дней жизни нового царя и нового правительства я протолкалась через толпу на крыльцо церкви. До сих пор путь для прохода нам всегда расчищала полиция, но сегодня ее не было. Толпа с явным удовольствием толкала старого генерала, офицеров его штаба и меня и старалась не уступить ни дюйма. Однако пока еще в их отношении не было настоящей провокации. Их глаза смотрели на меня с холодным любопытством, но наградой им было немногое, так как лицо мое было неподвижно, глаза сухи и пусты, а тело, казалось, окаменело. Я спустилась по церковным ступеням, села в машину, и меня отвезли домой.
К вечеру в городе начались беспорядки. Толпы неуправляемых солдат бродили по улицам; заключенных выпустили из тюрьмы.
