Месть еврея

«честь или жизнь».

—   Вспомни, какие условия нам поставили, вспомни день, когда эта надутая чванливая собака явилась в ка­честве жениха. Ты забыла, в каком отчаянии была Ва­лерия. И она, конечно, будет счастлива своему освобож­дению. Мне очень прискорбно, милая моя, что ты еще так мало уважаешь имя, которое носишь, придумыва­ешь какие-то препятствия. Пойди, пожалуйста, скажи Валерии, что ее зовет будущая мать, и мы вместе решим, когда ее появление может лучше подействовать на на­шего дорогого больного.

—   Вы ошибаетесь, папа,— возразила с волнением, не трогаясь с места, Антуанетта,— предполагая, что Ва­лерия обрадуется этому разрыву, я имею основания ду­мать, что она любит Самуила Мейера, что перед нашим отъездом между ними было решительное объяснение, и она откажется нарушить данное слово. Чтобы не дать вам повода заподозрить мое влияние на нее, я не пойду за ней, велите позвать ее сейчас же и судите сами. Но позвольте мне еще сказать вам, что я не нахожу бла­городным такой способ спасать Раулю жизнь, которая в руках божьих.

—  Что ты говоришь?! — воскликнула княгиня с удивлением.— Ты серьезно думаешь, что Валерия мо­жет предпочесть Раулю ростовщика-еврея?

—   Успокойтесь, дорогая княгиня,— перебил граф,— если она и права, в чем я сильно сомневаюсь, то это не более как одна из тех фантазий, которая порождает праздный ум молодой девушки. Думая, что она неизбеж­но связана с Мейером, который, впрочем, красив и умен, великодушие Валерии стало изыскивать все благопри­ятные стороны своей жертвы. Кроме того, женщина бес­сильна против любви. Пылкая упорная страсть этого человека могла ее ослепить и покорить, но достаточно будет сказать ей, что жертва ее не нужна и что такой человек, как Рауль, будет ее мужем, чтобы образумить ее. Теперь, Рудольф, позвони и вели позвать Валерию, ее ответ положит конец нашим спорам.

Молодая девушка задумчиво сидела у себя в комна­те. Ее тяготила мысль, что она была невольной причи­ной несчастья, поразившего княгиню. Она чувствовала себя лишней, потому что ее одну не звали к постели больного. А каково было бы ее положение, если бы Ра­уль умер! Между тем, ей не приходило на ум, что она могла спасти его, сделавшись его невестой; ее сердце и все ее мысли принадлежали Самуилу.

Когда на зов отца Валерия вошла в будуар княги ни, она была поражена, увидев, что все собравшиеся были чем-то встревожены. Она побледнела и сжала ру­кой медальон, спрятанный у нее на груди, как будто заключенный в нем портрет мог дать ей силы против мрачного предчувствия, сжавшего ей сердце.

—  Валерия,— обратилась к ней княгиня, сажая ее возле себя и прижимая ее к груди,— жизнь Рауля в ва­ших руках.

—  Боже мой, что вы говорите, княгиня? — прошеп­тала молодая девушка со слезами на глазах.— Я явля­юсь невольной причиной его болезни и мне очень тяже­ло; но я ничего не могу сделать для бедного Рауля, ко­торого люблю как брата.

—  Ошибаешься, дитя мое, ты много можешь сделать для него,— вмешался граф.— Благодаря соглашению, охраняющему нашу честь и интересы, мы отделались от тяжелых обязательств, тяготевших над нами. Через не­сколько дней банкиру Мейеру будет уплачено сполна; жертва, которую ты приносила, движимая дочерней лю­бовью, становится излишней. Ты свободна и будешь не­вестой нашего доброго красавца Рауля. Это известие возвратит ему здоровье и жизнь.

Валерия вздрогнула и порывисто встала.

—  Но, отец, это невозможно! Никто иной, кроме Самуила, не будет моим мужем; я клялась быть ему верной и сдержу свое слово, несмотря на его происхож­дение и на предрассудки света.

Взгляд, брошенный Антуанеттой на графа, ясно го­ворил: «Вы видите, что я была права». Этот взгляд и непривычное упорство дочери, которая, скрестив руки, казалось, готова была защищаться, сильно взволновали раздражительного графа.

—  Ты с ума сошла! — крикнул он, схватив изо всей силы руку Валерии.

Но княгиня отстранила его.

—  Оставьте ее! — твердо сказала она.— Насилие ни­когда никого не убеждало; а вы одумайтесь, бедная моя девочка. То, что вы говорите, — неразумно, Я уважаю вашу самоотверженность, хотя вы и не сознавали всего значения вашей жертвы, но теперь, когда эта жертва излишня, так как выйдете вы за Мейера или нет, а мы уже окончательно сговорились с вашим отцом насчет его дел,— вы все-таки не хотите от нее отказаться? По­думали ли вы, какой скандал возбудит в свете подобный выбор, что он не будет освящен более вашей любовью к семье. Многие дома закроются для жены банкира-ев­рея, который сам, быть может, и достойный человек, но отец которого хорошо известен как составивший свое колоссальное состояние разными темными делами. Оду­майтесь, дитя мое, и отряхните с себя вредные мечта­ния; они зародились в минуту тоски, а хитрый энергич­ный человек искусно воспользовался ими, чтобы проло­жить себе дорогу в высшее общество, двери которого перед ним закрыты. Вы говорите, что он имеет в виду креститься, но только при вашей житейской неопытности можно верить в искренность его обращения; весьма мно­гие и печальные примеры доказывают, что еврей никог­да действительно не отречется от веры своих отцов. В глубине души Мейер останется всегда верен своим братьям, которых вы должны будете принимать, а их присутствие, манеры и взгляды на жизнь будут для вас невыносимы. А ваша супружеская жизнь? Подумали ли вы, что она вам готовит, если вы добровольно при­соединитесь к этому народу, отрезанному от нас стеной непреодолимого разномыслия. Когда мечты любви, пле­няющие вас, исчезнут, а исчезнут они через каких-нибудь несколько месяцев, и действительная жизнь войдет в свои права, что тогда вам останется? Вы будете оди­ноки, изгнаны из общества, в котором родились и для которого воспитывались, а тот, для которого вы пожерт­вуете всем, муж ваш, неизменно сбросит с себя в до­машней обстановке и жизни лоск, делающий его с виду как бы равным вам. Не забудьте, что этот человек из народа, из грязной омерзительной еврейской семьи и воспитан отцом во всех плутнях, в идеях непременной наживы. Богатство евреев есть плод непосильных тру­дов, несчастья, разорения и даже смерти крестьян. И этот финансист, несмотря на свою молодость так хорошо ведущий свои дела, конечно, не будет иметь времени разыгрывать роль влюбленного мужа, пресытясь гром­кой честью быть женатым на графине Маркою, обма­нутый в своей надежде сделаться равноправным членом нашего общества, скоро охладеет и, достойный преемник своего отца, подобно ему станет раскидывать сети, в ко­торые будут попадаться жертвы его корысти.

Не качайте отрицательно головой. Вы сами, Валерия, живой пример того, что я утверждаю. Разве этот страст­ный поклонник не забыл хладнокровно собрать все обя­зательства вашего отца и брата и, таким образом, не стал самовольно располагать вами? Можете ли вы, по совести, утверждать, что когда вам сказали в первый раз, что он требует вас к себе в жены, вы с радостью дали свое согласие? Разве вы не противились этому? Разве гордость ваша не возмущалась, сердце не содро­галось при мысли, что вы будете принадлежать этому человеку?

Рудольф слушал и возмущался, переживая в душе все вынесенные оскорбления, дерзкое письмо Самуила, потом унизительное свидание, когда он, граф Маркош, шел через весь банк, под перекрестным огнем любопыт­ных взглядов клерков, выслушивать наглое требование банкира, чтобы сестра замужеством спасла родовую честь. В эту минуту он вспомнил о разговоре накануне с Антуанеттой, которая имела неосторожность расска­зать ему о вечернем посещении Валерии,— и негодова­нию его не стало границ.

—  Стыдно тебе, Валерия,— сказал он,— когда ты так упорно защищаешь его в своем ослеплении. Ты разве забыла, как ты умоляла его дать отсрочку, и этот не­годяй отказал, оставляя тебе выбор между ним и бес­честием.

—   О чем ты говоришь? — спросил с изумлением граф.

—   Ах, папа, это не идет к делу,— перебила Антуа­нетта, с неудовольствием взглянув на мужа.— Рудольф болтает вздор.

Валерия ничего не отвечала. В изнеможении она оперлась на стол и закрыла лицо руками. Слова княги­ни как бы черной завесой разделили ее с Самуилом. Тоскливо припомнила она непобедимое отвращение, ко­торое заставляло ее предпочитать смерть этому супру­жеству, и ту минуту, когда она на коленях умоляла о свободе, а каменное сердце Самуила оставалось бес­чувственным к ее мольбам. «Потому, что он тебя лю­бит»,— шептал ей внутренний голос. «Из упрямого че­столюбия»,— подсказывал другой. И если ее будущность, изображение княгиней, была таковой, если ее любовь к этому красивому умному человеку была лишь сном, от которого она должна пробудиться, но слишком поздно, что станет с ней? Она