Месть еврея

—  Рауль, если ты меня любишь, если не хочешь от­равить мне последние минуты, ты этого не сделаешь! — с лихорадочным беспокойством сказала княгиня.— Душа моя не будет иметь покоя в могиле, если вся эта грязь ляжет на наше незапятнанное имя. Да и захочешь ли ты запятнать честь старого графа Маркоша, Антуанетты и ее мужа? Конечно, ты не можешь жить с Валерией, так разойдись с ней без огласки, не бесславя перед све­том ни ее, ни ребенка, неповинного в преступлении. Ди­тя мое дорогое! Я понимаю твои мучения, но тем не менее, умоляю тебя, предоставь месть Богу, прости, как Христос простил врагам своим, и милосердие Господне дарует тебе спокойствие и забвение.

Бледное прозрачное лицо больной слегка оживилось, ее большие глаза горели лихорадочным блеском, были с мольбой устремлены на Рауля. Сняв со своей шеи крест и медальон с таинственной записью, она произ­несла нежным, слабеющим голосом:

—  Можешь ли ты на этом кресте поклясться умираю­щей матери, что никогда не сделаешь подобного скан­дала?

Растроганный, побежденный ее взглядом и голосом, Рауль опустился на колени и прижал к губам крест и холодеющие руки, которые держали его.

—  Как ни тяжело мне это исполнить, но твоя пос­ледняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Вале­ рией и не отвергну ребенка.

Луч радости озарил лицо княгини.

—  Да благословит тебя бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внут­ренний голос шепчет мне, что все выяснится, и ты сно­ва будешь счастлив. Теперь... — она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.

На крик князя в комнату вбежали старая лектриса и горничная, а вслед за ними вошел священник, прие­хавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, свя­щенник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к. постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.

Прикосновение руки к его плечу вывело его из оце­пенения.

—  Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от зем­ных страданий, и ее праведная душа обрела вечный по­кой в селениях праведных.

Князь встал, он был так же бледен как покойница, но глаза были сухи.

Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в косте­неющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.

—  Ты будешь напоминать мне мою клятву,— поду­мал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.

Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.

Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, блед­ное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза воз­будили общее удивление и некоторые опасения. Заме­тили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.

С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться с ними в час пополудни в кабине­те, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь он желает провести в комнате усопшей.

На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.

—  Я предчувствую горе,— говорила она.— Рауль та­кой странный, он так изменился.

Антуанетта ничего не ответила и с глубокой неж­ностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию оп­ределенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недо­верием глядел он на сестру. Один старый граф был спо­коен, как всегда.

—  Не знаю, какая муха укусила Рауля,— говорил он, садясь.— Что значат все его странности и его траги­ческий вид. Это для меня тайна. Отчаяние его естествен­но, он так любил свою мать, но, тем не менее, покидать из-за этого свой дом, жену, ребенка... Это преувеличе­ние. И что это за таинственное совещание, на которое он нас всех созвал? Ничего не понимаю.

—  Сейчас все узнаем,— ответил Рудольф, прислуши­ваясь,— вот подъехала его карета.

Минуту спустя вошел бледный Рауль.

—   Успокойся, друг мой,— сказал старый граф, дру­жески пожимая ему руку.— Мы бессильны перед зако­ном природы. Но скажи, зачем ты нас собрал?

Князь оперся о стол и с минуту молчал.

—  Я собрал вас,— начал он, наконец,— чтобы вы были судьями оскорбления, нанесенного мне Валерией. Я ставлю ее перед семейным судом, так как клятва, дан­ная мною покойной матери, не позволяет мне публично от­вергнуть преступную жену, которая дерзнула прикрыть моим честным именем ребенка, прижитого с евреем.

Глухое восклицание вырвалось из груди Валерии. Рудольф побледнел и отшатнулся, а старый граф вско­чил с места.

—   Это клевета! Где доказательства такого неверо­ятного обвинения?

—   Взгляните на вашу дочь. Разве виновность не написана на ее лице? — сказал Рауль, дерзко смеясь и рукой указывая на бледное, как смерть, лицо Валерии, которая, чтобы не упасть, ухватилась за спинку крес­ла.— Впрочем, я имею доказательства более существен­ные. От меня скрыли многие обстоятельства, предшест­вовавшие моему супружеству, но вам, отец, я не став­лю это в упрек. Я вас понимаю и нахожу естественным, что такой кровный аристократ, как вы, предпочел иметь зятя дворянина, а не еврея. Но для Валерии нет из­винений, она обманула меня, выходя за меня замуж. До ее отъезда в Италию я откровенно спросил ее, не жалеет ли она своего прежнего жениха. Она сказала мне «нет»! И несмотря на это, не постыдилась, едва вытащенная из пруда, вырвавшись только что из объя­тий своего любовника, протянуть мне свою руку, при­нести ложную клятву перед алтарем и выдать ребенка банкира за моего сына.

—   Рауль! — воскликнула Валерия вне себя.— Кля­нусь тебе спасением души моей, что я невиновна, что я никогда не принадлежала банкиру.

В этом крике прозвучала такая правда, что князь на минуту поколебался.

—   Невиновна! — насмешливо сказал он.— Ты, кото­рая, позабыв чувство стыда и собственного достоинства, в подвенечном платье бегала в дом молодого человека, кото­рый был тебе уже чужим? Невиновна ты, которая через год после свадьбы носила медальон, где с одной стороны был портрет мужа, а с другой волосы и портрет любовника?

Он вынул из кармана злополучный медальон, от­крыл его и, положив возле портрета маленького Амедея, сказал:

— Судите сами об этом. Сличите эти два портрета, и у вас не останется никакого сомнения насчет происхож­дения маленького князя Орохая.

Старый граф побагровел, глаза его налились кровью, он бросился на дочь и так схватил ее за руку, что она упала на колени.

—   Признайся в своей вине, негодная, опозорившая наше имя! — крикнул он, продолжая с ожесточением ее дергать.

—   Не троньте ее! — сказал Рауль, бросаясь к жене, и оттолкнул руку графа, помогая Валерии встать. — Я один бы имел право мстить, но отказался от этого права. Моя дорогая мать, умирая, просила меня поща­дить жену и ребенка. Из уважения к этой предсмерт­ной просьбе, а также для ограждения чести моего и вашего имени я буду молчать, не разойдусь с Вале­рией. Но я не могу жить с ней, между нами разверзлась пропасть; мир и доверие убиты навсегда. Сегодня я был у командира и подал в отставку. Через неделю, думаю, мне можно будет уехать под предлогом путе­шествия, ребенок же останется при матери, и...

Валерия, бледная, чуть живая, безмолвно слушала его; но при последних словах она схватила руку