Месть еврея

князя и голосом, проникнутым глубоким чувством правоты, проговорила:

—   Ах, Рауль, если бы ты знал, как несправедлив ко мне. Вся моя вина в том, что я носила этот медаль­он, но я полагала, что Мейер умер, когда дала в Неа­поле вставить его портрет в медальон, который ты мне подарил, а потом не знала как его вынуть. Давно уже сердце мое не принадлежит ему и воспоминание о нем для меня — тяжелый сон. Сходство ребенка с ним не­понятная злая случайность, так как я всегда была верна тебе. И если есть правда у Бога, то невиновность моя бу­дет доказана, и тогда ты поймешь, что совершил пре­ступление, не признав ребенка за своего сына. Клянусь тебе еще... — Она не договорила, порывисто прижала к сердцу руку, голова ее запрокинулась. Она упала бы на пол, если бы Рауль не подхватил ее.

С помощью Антуанетты Рудольф отнес сестру в ее комнату, а Рауль подошел к расстроенному графу, кото­рый бессильно опустился в кресло.

—  Успокойтесь, отец,— сказал ему князь,— я сделаю все, чтобы наш разрыв не подвергся огласке. Валерия ос­танется здесь полновластной госпожой, она будет поль­зоваться всеми доходами, какими пользовалась до сих пор. Моему нотариусу, равно как и моим управляющим будет дано распоряжение доставлять ей необходимые суммы для поддержания дома, а я отправлюсь путе­шествовать, чтобы рассеять мою скорбь, и злым язы­кам не будет никакой пищи для сплетен.

—  Ах, я бы желал лучше видеть ее мертвой,— про­шептал граф, пожимая руку зятя, и слезы отчаяния и угрызения совести скатились по его щеке.

Валерия не приходила в себя, у нее открылась го­рячка, и доктора нашли болезнь весьма опасной. В те­чение недели жизнь ее была на волоске, но молодость взяла свое. Верный своему намерению избегать всего, что только может дать повод к сплетням, князь остался в городе, и только через две недели, когда доктора призна­ли Валерию выздоравливающей, он решился уехать;

Трудно описать его чувства в течение этого времени. Слова его жены и тон ее голоса трогали его; воспомина­ние о душевной муке, отразившейся на прелестном лице Валерии, преследовали его, будя в нем прежнюю страст­ную любовь, но при мысли о подавляющих доказа­тельствах ее виновности в сердце его снова поднималась буря и кипела решимость расстаться с ней навсегда, Тем не менее, накануне отъезда им овладело непобедимое же­лание взглянуть последний раз на больную. Уехать, да­же не взглянув на нее, показалось ему невозможным.

Он нерешительно направился к спальне Валерии и при­поднял портьеру, окинув взглядом комнату. В несколь­ких шагах от кровати Антуанетта в пеньюаре сидела у стола, освещенного лампой с абажуром. Склонясь над молитвенником она, казалось, погрузилась в молитву.

—  Антуанетта,— позвал тихо Рауль.

Вздрогнув, она подняла голову и, увидев князя, тот­час подошла к нему и подвела его к кровати. Тень от атласных занавесей и кружев падала на Валерию, и бледная неподвижная головка ее едва отделялась от батиста подушек, вследствие истощения. Она спала тя­желым сном, и ее тонкое исхудалое лицо носило отпе­чаток такого страдания, что Рауль вздрогнул. Он молча смотрел на нее несколько минут, затем склонился и при­пал губами к ее холодной ручке, лежащей сверх одеяла.

Антуанетта видела, что он плачет, и когда он повер­нулся к ней, сказала умоляющим голосом:

—  Ах, Рауль, послушайся голоса своего сердца, ос­танься, и все будет хорошо. Несмотря на все кажущиеся улики, я вполне уверена в том, что Валерия невиновна. Останься, счастье вернется.

—  Ты требуешь от меня невозможного, Антуанетта. Пока не изгладится страшное подозрение относительно происхождения Амедея, никто не в состоянии уничтожить пропасть, которая отделяет меня от Валерии. Ах, если бы она могла оправдаться! Но она не может этого сде­лать. Не говори же ей, что я приходил сюда, и когда она оправится, отдай ей этот медальон. Теперь мне всё равно, если он будет у нее, так как мое счастье разру­шено безвозвратно. Прощай, дорогой друг, прощай! Не забывай в твоих молитвах одинокого скитальца, кото­рый будет искать по свету душевного мира и забвения!

С трудом сдерживая рыдания, Антуанетта обняла его.

—  Конечно, я буду молить бога, чтобы он разъяснил эту печальную тайну и возвратил тебя в наши объятия. Но, Рауль, неужели ты в самом деле хочешь уехать, быть может, на целые годы, не простясь с Амедеем?

—  Нет! Нет! — воскликнул Рауль.— Я не могу ви­деть его. Это живой образ ненавистного мне человека, живое доказательство моего несчастья.

—   А он все-таки твой сын. Умирая, твоя мать бла­гословила и обняла его, и это благословение освятило невинного малютку. Ты не можешь уехать, не прижав его еще раз к своему сердцу.

Растроганный Рауль поддался убеждению Антуанет­ты и пошел вслед за ней в комнаты сына. Они остано­вились на пороге, заслоненные портьерой. Амедея укла­дывали спать и, стоя на коленях в кроватке, он читал своим чистым детским голосом вечернюю молитву: «Отец небесный, даруй папе и маме здоровья и счастья, а мне помоги быть послушным, чтобы расти им на радость».

—  Уйдите, Марго,— сказала Антуанетта няне, вхо­дя первой.

—  Амедей, завидя отца, которого боготворил, мигом вскочил и, радостно вскрикнув, протянул ему свои ру­чонки. Он был очарователен в ночной рубашечке с кру­жевами, с блестящими глазами и счастливой улыбкой. Рауль взял его и прижал к своей груди, слезы душили его.

—  Не плачь, папа! Амедей будет паинькой,— сказал мальчик, обнимая ручками шею князя и нежно прижи­мая свою кудрявую головку к щеке отца.

На минуту он забыл все и покрывал поцелуями ре­бенка, но вдруг, вырвавшись из его объятий, он почти бросил его на руки Антуанетты и выбежал из комнаты.

Выздоровление Валерии шло медленно. Ее душевное состояние задерживало выздоровление, и полная апа­тия сменилась частым лихорадочным возбуждением. Ан­туанетта была одним существом, которое она к себе до­пускала. Отца и брата она запретила к себе пускать. И графиня боялась, чтобы это нервное потрясение не было слишком сильным для нежной натуры Валерии и не оказало на нее пагубных последствий. Однажды ут­ром, месяц спустя после отъезда Рауля, обе они сидели в будуаре княгини. Доктор только что ушел и, по-види­мому, остался доволен состоянием больной, разрешил ей выехать в экипаже подышать воздухом. Лежа в длин­ном кресле и устремив взгляд в пространство, Валерия о чем-то напряженно думала. Антуанетта, следившая за ней, первая нарушила молчание.

—  Фея, я давно хочу поговорить с тобой серьезно. Порой я не узнаю тебя, а между тем, теперь, когда ты начинаешь выезжать, надо же положить конец стран­ностям, которые могут вызвать удивление в людях. Ска­жи мне откровенно, отчего ты не хочешь видеть ни от­ца, ни Рудольфа?

—  Потому, что оба они поверили моей виновности,— раздраженно сказала Валерия.— Они сочли меня спо­собной на такую низость! Отец мой, всегда такой доб­рый, забылся до того, что бросился на меня с таким бешенством, что Рауль должен был меня защищать. А между тем, что же как не их беспутство да мотовство заставили меня поплатиться таким счастьем тогда, те­перь — моей честью. Они толкнули меня в объятия Са­муила, чтобы спасти свое имя, а затем в объятия кня­зя, в угоду родовому тщеславию. Отец дал мне выбор: мой разрыв с Самуилом или самоубийства, забывая о том, что душой человека нельзя распоряжаться по ми­нутному капризу. Ах,— продолжала она, сжимая руками свою, голову,— я сама не узнаю себя и порой мне ка­жется, что я теряю рассудок, когда думаю о непостижи­мом сходстве Амедея с Самуилом. Антуанетта! Ты одна веришь моей невиновности, и я действительно невиновна. Но, быть может, бог, чтобы наказать меня за то, что я любила человека, который принадлежит к народу, рас­пявшему Христа, дал моему единственному сыну черты отверженной расы. И за эту любовь от подверг меня презрению людей, которые будут теперь показывать на меня пальцами.

—  Нет, нет! Ты преувеличиваешь,— перебила ее гра­финя со слезами на глазах.— Никто не может презирать тебя или подозревать в том, что произошло между то­бой и Раулем.

— У меня нет этой иллюзии, и я знаю, что люди очень проницательны в раскапывании причин скандальных дел, а тут факты бросаются в глаза. Разве муж оставляет свою больную жену, если его к тому не побуждает же­лание бежать от нее? Нет, нет, Антуанетта, я не могу и не хочу встречаться с людьми, каждый взгляд которых казался бы мне осуждением. Теперь, когда я оправилась, я приведу в исполнение давно принятое мною решение. Я уеду из Пешта в Фельзенгоф, который принадлежит мне, и поселюсь там.

—  Ты хочешь одна провести зиму в этом старом гнезде, скрытом в горах? Это невозможно, Валерия, в этом замке долго никто не жил.