Месть еврея

Богопознание. Когда мы достигнем этой степени, то все в нас будет светом, и все таящиеся в нас силы добра станут работать беспрепят­ственно, по вдохновению Творца. Но чтобы достигнуть •той высокой цели, надо много бороться, научиться вла­деть собой, понимать сердце ближнего и прощать ему его заблуждения. Ты, Гуго Мейер и Валерия, вы старые знакомые. Вас связывает прошлое, теряющееся во мра­ ке веков. Вы оба сильно ненавидели друг друга и много сделали друг другу зла; много преступлений и пролитой крови сковали узы, связывающие вас. Почти во всех этих преступлениях Валерия играла свою роль. Дух не твер­дый, изменчивый, она никогда не могла решительно вы­сказаться за одного из вас двоих, разжигая постоянно вашу вражду своей слабостью, пока не достигла некото­рого возобладания над пылкими страстями, еще укро­щенными в те времена добром и нравственным чувством.

Несколько жизней послужили вам ареной для вашей дикой борьбы. В одну из них вы жили в Риме, во время Лискатиана, и возникшее тогда страшное гонение на христиан дало случай Мейеру — бывшему тогда протором и язычником фанатиков — уничтожить тебя и жену, покинувшую его для тебя, но которую он любил с той дикой, упорной страстью, какая и в настоящее время им владеет. Но существование, более всего повлиявшее на настоящую жизнь Мейера, протекло четыре века то­му назад в Швабии. Это было время, когда преследо­вание евреев достигло полного расцвета, и в нем самое деятельное и горячее участие принимали граф Зигфрид фон-Шерфенштейн и кузен его Вальтер. Ты, сын мой, был Вальтер, а Мейер был Зигфрид. В твоем сердце про­буждалось иногда милосердие, но пылкому Зигфриду чувство это было незнакомо. Убить еврея, обесчестить или утопить еврейку, смять под копытами коней стари­ка или ребенка, принадлежавших к отверженному пле­мени, было любимым препровождением времени гор­дого и фанатичного феодала. Однажды Гетто подверг­лось набегу и разорению по какому-то пустому поводу. Зигфрид увидел молодую еврейку Юдифь, красота кото­рой ослепила его. Былая страсть вспыхнула настолько, что он увел Юдифь к себе в замок, собираясь окрестить ее и жениться, но все его намерения были разрушены тобой. Ты увидел Юдифь, внушил ей любовь к себе и похитил. После долгой ожесточенной борьбы, в которой похищение ребенку тоже играло роль, Зигфриду удалось тебя убить. Он взял к себе обратно Юдифь, хотя был женат, но однажды, застав ее в слезах, заколол из рев­ности, предположив, что она оплакивает тебя.

Ты понимаешь теперь, почему ваша настоящая жизнь является в одно и то же время и искуплением и испытанием. Зигфрид должен был родиться евреем, чтобы на самом себе испытать несправедливость огульного пре­зрения и слепой ненависти, против которых бессильны иногда личные достоинства. Вы снова встретились сопер­никами, но, благодаря Создателю, оба мужественно вынесли испытание, несмотря на некоторые увлечения и заблуждения. Оба вы честно боролись и победили ваши страсти. Ты нашел в себе силы простить причиненное тебе зло. Он жертвовал своей жизнью, чтобы спасти твою, он же простил Руфь и стал преданным отцом чу­жих для него детей. Итак, вы оба можете предстать перед Судьей с убеждением, что совершенствовались и прожили недаром».

Это сообщение произвело на Рауля глубокое впе­чатление. Он долго обдумывал его, и мало-помалу от­радная ясность и спокойствие, покорность судьбе оза­рили его душу. В то же время состояние его здоровья внезапно ухудшилось, возобновилось кровохарканье, а страшная слабость лишила его возможности двигаться. Для всех было очевидно, что наступает роковая раз­вязка. Одна лишь Валерия отказывалась видеть дейст­вительность, упорно хватаясь за несбыточные надежды.

Однажды вечером, когда она сидела около больного, стараясь развлечь его разными планами на будущее, основанными на его выздоровлении, слушавший с груст­ной улыбкой Рауль привлек ее к себе и, целуя в лоб, сказал:

—  Дорогая моя, зачем говорить о выздоровлении, ког­да твои бледность и скорбь противоречат тебе? Не лучше ли нам, христианам и спиритуалистам, приготовиться к разлуке, которую мы оба предчувствуем.

Валерия с подавленным криком бросилась ему на шею.

—   Рауль, не говори этого, я не хочу этому верить. Ты молод, силен и будешь жить. Судьба не может быть так жестока. Только что вернулось к нам счастье...— И слезы заглушили ее голос.

—  Надо покориться Божьей воле,— прошептал князь,— Впрочем, милая моя, смерть тела не есть веч­ная разлука. Ты знаешь, что быть невидимым — не зна­чит отсутствовать.

Валерия молчала, прижав руку к груди мужа, судо­рожные рыдания рвали ей грудь. Рауль дал пройти при­ступу горя, и слезы блеснули на его пушистых ресницах, но, преодолевая слабость, он наклонился к жене, ста­раясь словами любви успокоить ее.

—   Не огорчай меня раздирающим душу отчаянием. Я оставляю тебе сына, и для него ты обязана беречь свое здоровье.

—  Если надо мной разразится такое горе, то, клянусь тебе, последую примеру твоей матери и посвящу нашему ребенку остаток дней моих.

Князь покачал головой.

—   Избави меня Бог принять подобный обет и осу­дить тебя на вечный траур. Я всегда считал кощунст­венной и противоестественной клятву, связывающую жи­вого человека с умершим. Предоставляю тебе, милая Валерия, устраивать свою жизнь по внушению сердца. Но раз мы коснулись этого грустного события, то по­зволь мне теперь же обратиться к тебе с просьбой. В левом ящике моего письменного стола ты найдешь письмо, запечатанное моей печатью и адресованное те­бе. Возьми его теперь же и храни не вскрывая. А если бог призовет меня к себе, то ровно через два года после то­го ты откроешь это письмо. Если желание и советы, ко­торые ты в нем найдешь, не будут тебе противны, то ты, надеюсь, их выполнишь. Эти строки докажут тебе, что тогда, как и теперь, моя любовь охраняет тебя.

Глубоко огорченная и взволнованная Валерия взя­ла письмо, поцеловала его и заперла в шкатулку, кото­рую всегда возила с собой.

—  Клянусь исполнить твое завещание, для меня свя­то все, что исходит от тебя. Но я все еще надеюсь, что ты выздоровеешь, и я буду иметь возможность вернуть тебе письмо не читая.

Прошло несколько недель. Чувствуя себя все сла­бее, Рауль выразил желание увидеть Антуанетту и Ру­дольфа, и Валерия тотчас телеграфировала им. Утром, в день приезда графа и его жены, Рауль велел отнести себя на стеклянную террасу.

—  Как ты себя чувствуешь, дорогой? — спросила Ва­лерия, оправляя ему подушки и закрывая ноги шелко­вым одеялом.

—   Я давно не чувствовал себя так хорошо, как се­годня, только меня клонит ко сну. Опусти занавеси и сядь рядом, я думаю, что усну немного до приезда наших гостей.

Княгиня поспешно исполнила желание мужа, придвинула кресло, взяла его руку и прислонилась к по­душкам. Улыбка счастья и благодарности скользнула на губах Рауля, а затем он закрыл глаза, и водвори­лась глубокая тишина.

Изнуренная постоянной тревогой и заботами, Вале­рия тоже слегка задремала. Она не слышала как глу­хой вздох вырвался из груди князя, и судорожно дер­нулось его тело; не слышала она и шума подъехавшей кареты, и только шаги, раздавшиеся на террасе, раз­будили ее. Она встала, тихонько освободила свою руку из холодной руки Рауля и обняла брата с невесткой.

—  Он спит,— прошептала она.

Рудольф подошел на цыпочках к дивану, но едва взглянул на спящего, как вздрогнул и сделал знак Ан­туанетте, чтобы она увела Валерию. Как только они ушли, Рудольф позвал лакея и велел ему ехать за док­тором, который не замедлил явиться. Он только взглянул и объявил, что все кончено. Рауль Орохай скончался.

Антуанетта употребила все старания, чтобы удержать княгиню как можно дольше, но Валерия беспокоилась о муже.

—  Быть может он проснулся,— говорила она, направ­ляясь к террасе, но при виде доктора предчувствие сжа­ло ее сердце.

—  Рауль! — воскликнула она, бросаясь к дивану, но Рудольф удержал ее.

—  Мужайся, моя бедная сестра, Рауль перестал стра­дать.

С глухим стоном Валерия упала без чувств на руки брата.