Рубан Александр
Могила чудес, или Плач по уфологии
Обычно Маришины блюдца появлялись от одного до пяти раз в неделю — зимой пореже, летом почаще. Одно из них (как выяснилось, последнее) Леонид видел своими глазами. Это случилось в мае прошлого года. В четвертом часу утра над крышей поликлиники, что напротив квартиры Ивлевых, поднялась небольшая светлая точка и начала пульсировать, расплываться в стороны веретенцем. Потом веретенце стало тихонько, будто на ощупь, двигаться, уклоняясь от каких-то невидимых препятствий. То и дело замирало, затаивалось — вот-вот погаснет… Мариша называла это «осваивается». Она стояла за спиной еще не проснувшегося, но уже заинтригованного Леонида, прижималась к нему теплой грудью и шепотом — чтобы не разбудить Петра Леонидовича — рассказывала, что будет дальше. «Освоившись», веретенце должно как-то вдруг оформиться, отвердеть и оказаться обыкновенным летающим блюдцем. Они бывают самых разных форм, цветов и размеров, но ведут себя всегда одинаково: подолгу висят перед самым балконом Ивлевых, пока Мариша на них налюбуется, и улетают. Но в тот раз ничего похожего не произошло. То есть на какое-то неуловимое мгновение веретенце действительно «оформилось» и «отвердело». И действительно оказалось обыкновенным чайным блюдцем необыкновенных размеров. Разве что Пантагрюэль мог бы воспользоваться таким блюдцем, да еще Гулливер в стране великанов мог бы осваивать в нем современные виды плаванья — комфортно и без риска утонуть. Но на эти сравнения Леонид набрел гораздо позже, а тогда перед самым его балконом, зависло обыкновенное чайное блюдце. До нелепости большое и почему-то перевернутое. Ему показалось даже, будто он видит фабричную марку на донышке: скрещенные голубые мечи и корону, — но Мариша потом уверяла, что как раз это ему показалось. Тем не менее, именно увидев знаменитое саксонское клеймо, Леонид окончательно проснулся, ощутил босыми ступнями холодный линолеум пола и зажмурил глаза, собираясь протереть их кулаками. И — «сморгнул» блюдце. Мариша ахнула, оттолкнулась от Леонида и кинулась открывать балкон. А спустя секунду сквозь едва приоткрытую балконную дверь до них донесся множественный жалобный звон разбитой посуды.
— На счастье, — с машинальной неискренностью сказал Леонид, еще не осознавая всей глубины своего заблуждения.
Когда сокращали инструкторов Шуркинского райкома партии, вопрос о трудоустройстве бывших функционеров приобрел небывалую дотоле остроту. Вдруг выяснилось, что предприятиям уже не нужны начальники отделов кадров с профессиональным партийным стажем и с дипломами университета марксизма-ленинизма. Правда, у Леонида Ивлева, тридцатипятилетнего инструктора орготдела, был еще и диплом Усть-Ушайского политеха, но… Вот именно. Это было так давно. И все же Леониду Ивлеву удалось найти работу по склонностям. Он был принят на должность инженера по технике безопасности в стройконтору № 4 Шуркинского управления «Нефтедорстрой» — и привычно стал получать деньги за то, чтобы по возможности ничего не происходило. Работы было много, работа была знакомая: бланки, протоколы нарушений, журналы инструктажей, сводки несчастных случаев на предприятиях родственного профиля, — а отсутствие грифов «Секретно» и «ДСП» позволяло брать работу на дом. Несколько огорчал оклад — всего две трети райкомовского, — но это компенсировалось наконец-то обретенным ощущением собственной нужности и тем, что почти не приходилось врать. Врать Леонид не любил, хотя и понимал, что иногда это бывает необходимо. Поэтому он никогда не считал себя профессиональным идеологом, а два-три эпизода из своей партийной деятельности старался не вспоминать. Согласитесь, это не так уж много: всего два-три эпизода за семь с половиной лет. Практически чистая совесть. Самым же большим плюсом в его новой должности было возвращение в семью. Наконец-то он действительно располагал двумя выходными, и наконец-то работа действительно кончалась в шесть вечера. Ну разве что иногда прихватишь папку-другую домой, так ведь — домой! А дома — Петр Леонидович, который, оказывается, уже заканчивает четвертый класс в музыкальной школе и пятый в обычной (когда успел?) и которому нужно немедленно, самое позднее — завтра вечером, объяснить разницу между «Вальтером» П-38 и «Веблей-Скоттом», и кто должен написать заявление, чтобы выйти из пионеров — родители или самому можно? А вожатая говорит, что надо от родителей, — значит, врет? А пол я уже два раза мыл, это нечестно! Мама Мариша дома, фантазерка и умница, которую новый оклад мужа нисколько не огорчает, а вот нормальный рабочий день, наоборот, радует, и которая опять видела летающее блюдце над поликлиникой. И лучше бы Леониду не смеяться, а проснуться ночью и самому убедиться. Нет, сегодня оно уже не появится, но завтра — почти наверняка, у Мариши предчувствие. Кстати, если у нее такой образованный муж, то не займется ли он пылесосом: почему-то третий день не фурычит… И еще пылесос «Вихрь» дома — коварнейший агрегат, который время от времени заставляет Леонида вспомнить, что он все-таки инженер-электрофизик по образованию, и после несложной починки (надо было вытряхнуть пыль из мусоросборника, а схему, оказывается, разбирать не надо было) опять-таки дарит хозяину ощущение собственной нужности. А иногда, не каждый день, но часто, к ним стал заходить Юрий Евгеньевич Сыч, сосед сверху, чудак-изобретатель из романа, мечтающий осчастливить человечество: а) неинерционным центробежным насосом; б) суперкомпактным механическим аккумулятором; в) бесфрикционной дисковой задвижкой и массой других не менее полезных, но столь же маловразумительных вещей, на которые скоро не хватит алфавита. Он внимательно выслушивал объяснения Леонида о том, почему его блестящая идея неосуществима, задавал несколько неожиданных вопросов и удалялся, вполне удовлетворенный, обогащенный двумя-тремя новыми для себя терминами и преисполненный решимости обойти очередное препятствие, воздвигнутое на его пути Природой, которую он полагал достойным соперником, не менее изобретательным, чем он сам. Если счастье суть синоним радости и удовлетворения, то Леонид был счастлив целых четыре месяца — вплоть до той майской ночи, когда он поддался на уговоры Мариши и попросил разбудить его, чтобы глянуть на блюдце.
— На счастье, — машинально произнес он, едва затих множественный звон бьющегося фарфора. И тут же пожалел о сказанном: разговора в юмористических тонах у них с Маришей не получилось. Вообще никакого разговора не получилось, и до самого утра они старательно притворялись спящими. Только через два дня — да и то как-то уклончиво, обиняками и намеками они обсудили происшествие и пришли к консенсусу: Леонид признал, что саксонские «голубые мечи» вполне могли ему померещиться, а Мариша согласилась считать галлюцинацией все остальное. Никаких иных видимых последствий эта ночь не имела — если не считать того, что остаток мая и почти весь июнь Мариша не высыпалась, а в одной из коробок Петра Леонидовича обнаружилось во время приборки несколько разноцветных фарфоровых черепков не вполне ясного происхождения. Один из осколков — почти правильный плоский треугольник со стороной около восьми сантиметров — был отмечен фрагментом гигантского голубого клейма. Без особого напряжения в этом фрагменте можно было угадать часть эфеса и самое начало клинка… На всякий случай, во имя сохранения консенсуса, Леонид этот осколок у Петра Леонидовича выпросил и от мамы Мариши спрятал. Но ложь во спасение редко приводит к заявленной цели. Приблизительно с тех самых пор Мариша приуныла и стала как-то обыкновеннеть, а в квартире Ивлевых становилось все скучнее и раздражительнее. Первым это почувствовал Юрий Евгеньевич, и хоть виду не подавал, поскольку по- прежнему остро нуждался в ученых беседах, но беседы эти старался побыстрее закруглить. А то и вовсе не заходил в квартиру, предпочитая как бы случайно перехватывать Леонида в подъезде. Должность инженера по технике безопасности вдруг стала чрезвычайно хлопотной и невообразимо ответственной. А где-то в середине июня возникла настоятельная необходимость частых и длительных командировок. Леонид понял, что просто обязан регулярно выезжать на месторождения, на отдаленные трассы и даже, пожалуй, в областной центр… Между прочим, и для семьи эти его поездки будут небесполезны — в том смысле, что суточные и квартирные можно ведь экономить и добавлять к окладу. И так уж в конце концов получилось, что отпуск, который они с Маришей заранее и специально подгадали на один и тот же месяц — август — признано было целесообразным провести врозь. По многим весьма весомым причинам, изложить которые без обиняков и намеков представляется затруднительным… Нет, не на счастье разбилось чайное блюдце Пантагрюэля!
