Томас вздрогнул, чуть не выпустив пояс сержанта.
По-прежнему не оборачиваясь, тамплиер договорил:
— Лучше бы тебе, мальчик, оказаться тем, за кого ты себя выдаешь — иначе здешний клоповник покажется тебе раем.
Серый жеребец, повинуясь движению повода, свернул налево, в узкий проулок. Рыжий мерин последовал за собратом. Вскоре впереди замаячили восточные — Руанские — ворота города, где месяц назад Томас так неудачно побеседовал со стражниками. За ними тянулась грязная дорога, ведущая в Руан, а затем в Париж.
Тем же вечером старый граф Рейнальд Гьельдре — в котором Томас легко бы признал старика, навещавшего его в узилище — писал письмо сыну в Париж. Чтобы избегнуть любопытства королевских ищеек, письмо было зашифровано семейным шифром Гельдернов, разработанным еще дедом нынешнего графа.
На конторке помаргивала драгоценная восковая свеча. Капли стекали на заботливо подставленное блюдо — из расплавленного воска потом можно будет слепить новые свечи. Старый граф был бережлив во всем, что не касалось его любимого и единственного сына. Вот и сейчас, скрипя пером по волокнистой бумаге, привезенной из самой Испании, старик писал примерно следующее:
«Птичка покинула гнездышко. Наше маленькое предприятие завершилось успехом и, по видимости, вскоре ты будешь иметь удовольствие наблюдать нашего крестника в Париже. Что касается того, зачем было устраивать эту, по твоему выражению, „нелепую мистерию“. Ты говоришь, сын мой, что падение Паладина неизбежно. А я говорю, что судьба причудлива и коварна. Нам не дано знать, чья возьмет верх, и кто через десять лет будет в силе: Король или Крестоносец. Если удержится Король, то что же — ты угодил ему нашей маленькой шуткой, а за дальнейшее не в ответе. Если же победит Крестоносец, то ты сможешь напомнить ему при случае, кто помог обрести потерянного родственника. А буде Крестоносец спросит, почему сделано это было так, а не иначе — скажи, что во всем моя вина, ибо к тому времени я буду давно уж в могиле…»
С южной башни Тампля в ясную погоду открывался прекрасный вид на ворота Сен-Мартин, аббатство и правый берег Сены. Небольшая комнатка на третьем этаже предназначалась для «сарацинского писца» — переводчика великого магистра. Но пока Жак де Моле и его свита не прибыли в Париж, приор Франции часто поднимался сюда, чтобы поразмыслить в уединении и понаблюдать за городом.
В течение почти двух сотен лет — с тех самых пор, как набожный король Людовик VII подарил молодому ордену участок на правом берегу реки, низком и заболоченном — воины-монахи трудолюбиво осушали болота, разбивали сады и огороды и возводили новые здания. Сейчас на осушенной и расширенной территории рыцарей Храма поднялась великолепная церковь и встали два мощных донжона: Тампль и башня Цезаря. Под их защитой находились многочисленные хозяйственные постройки: конюшни, кухни, лазареты, спальные корпуса, мастерские, постоялые дворы для паломников, огороды с лекарственными травами и виноградники.
Башня Тампль, самое высокое здание Парижа, надменно взирала на реку и раскинувшийся по обоим берегам город. К югу, восточнее Гревского порта, виднелась Тамплиерская гавань. На севере вздымалась гора Мучеников, увенчанная церковью аббатства Сен-Пьер-де-Монмартр.
Тампль, город в городе, все дороги которого вели к Храму; совершенный механизм, снабжающий владельцев всем необходимым; предмет законной гордости его создателей. Тампль — логово дракона, злокачественная опухоль на теле Парижа, сосущая городские соки, приют гордыни и спеси… Тампль.
Однако сейчас приор смотрел не на земли храмовников к западу от башни — нет, взгляд его, равнодушно скользнувший по владениям ордена, искал что-то за городской стеной, за воротами Тампль и Сен-Мартин. Темные глаза крестоносца впились в некую постройку, высотой превышающую трехэтажный дом, и недобро сузились. Монфокон, самая гигантская виселица в Европе. Трехъярусная, на каменном фундаменте, она могла вместить одновременно до пятидесяти одного повешенного. Их тела качались на цепях в каменных ячейках, покуда не истлеют — после чего останки сбрасывали в колодец.
Жерар де Вилье не мог разглядеть с такого расстояния, сколько висельников сейчас болтается на цепях, и все же по спине его пробежала дрожь. Холодное, скользкое чувство, что-то среднее между страхом и прозрением, на мгновение овладело сердцем приора. Но уже в следующую секунду он переборол краткую слабость. Де Вилье отвернулся от окна и, пройдя несколько шагов, опустился в массивное деревянное кресло с высокой спинкой. Здесь его и застали вернувшийся в Париж сержант Гуго де Безансон и тот, кого сержант привез с собой.
Жерар де Вилье всмотрелся в орфлёрского узника. Перед ним стоял безбородый юнец, среднего роста и весьма истощенный после скудной тюремной кормежки. Мальчишку успели переодеть в чистое и отмыть, и все же он неуверенно переминался с ноги на ногу, очевидно не зная, куда пристроить обветрившиеся, в цыпках, кисти рук. Весь он как-то неловко поджимался и чуть ли не обнюхивал себя, словно опасался, что от него до сих пор разит орфлёрскими застенками. Однако страха приор, чувствительный к таким вещам, в мальчишке не уловил. Только смущение. Хороший признак.
Переведя взгляд на лицо юноши, приор отметил тонкие, правильные черты — если бы не бледность и даже синюшность, его можно было бы назвать красивым. Большие, необычно яркие зеленые глаза. Светлые волнистые пряди, падающие на плечи. Над губой — маленький белый шрам. Де Вилье попытался восстановить в памяти облик Томаса Рифмача, которого встречал лишь однажды, больше двадцати лет назад. Жерар тогда был немногим старше стоявшего перед ним сейчас юнца, недавно вступил в орден и лелеял грандиозные замыслы. Часть из них удалось осуществить. Другая часть относилась к области нелепых мечтаний, и вот в эту-то часть входил шотландский бард и связанная с ним история. Приор сделал юноше знак рукой.
— Подойди ближе.
Тот не тронулся с места. Только получив чувствительный тычок в спину от сержанта, юнец шагнул вперед. На лицо его упал свет из окна. Нет, подумал приор. Волосы светлые, как у Рифмача, но в чертах мальчишки не угадывалась наглая физиономия его красавца-отца, говоруна, пьяницы и сердцееда. Скорее, парень напомнил приору сестру.
— Чем докажешь, что ты тот, за кого себя выдаешь?
Мальчишка неожиданно хмыкнул.
— Ты услышал что-то смешное в моих словах?
Юноша мотнул головой.
— Нет, монсеньор. Просто почти в таких же выражениях меня допрашивал месяц назад богато одетый старик. Это было в орфлёрской тюрьме.
— Старый лис Ренар Гьельдре, монсеньор, — вмешался сержант.
— Благодарю, брат Гуго. Итак, граф Гьельдре тебя допрашивал. Он поверил твоим словам?
Мальчишка снова усмехнулся.
— Он не пригласил меня за свой стол, но велел перевести в отдельную камеру и лучше кормить. Думаю, да, поверил.
Приор прикусил губу, чтобы скрыть улыбку. А парень-то наглец. В отца?
— Что же ты ему рассказал?
— Я сказал ему о гербе моей матери — серебряная рука с перевязью, Валь д'Уз. Это ведь и ваш герб?
— Возможно, — негромко ответил приор. — Но то, что сразило наповал этого болотного графа, вряд ли поразит меня, мальчик. Расскажи мне еще.
Юноша вскинул глаза, и де Вилье снова удивился их оттенку: травянисто-прозрачный цвет воды в речной заводи, без малейшего проблеска синевы.
— У моей матери карие глаза и черные вьющиеся волосы, родинка вот тут, на правой щеке…
Мальчик провел по собственной щеке пальцем.
— И над родинкой — небольшой узкий шрам. Она рассказывала, что в юности ее стегнуло веткой на охоте.
— Ты, несомненно, видел мою сестру или хорошо заучил ее приметы. Что скажешь еще?
