в роли блаженного и пророчествующего, который отнюдь не бедствовал «нищ и наг», а «проживал на покое, в довольстве и холе», в доме содержа щего его купца. Нет никаких сомнений в саркастическом отношении и автора к пророчествам юродивого, награждав шего одних посетителей кнутом (непристойной бранью), дру гих пряником (сахаром, деньгами) в зависимости от угадан ных пороков или добродетелей. Да и сам блаженный, разъевшийся на дармовых харчах, ленивый, безразличный, оставляет впечатление скорее шута-мистификатора, чем про- рока-ясновидца. Восклицания юродивого: «Миловзоры, мило- взоры», «елей, елей» — нелепы и бессмысленны, как ни стара ется придать им высокое значение монах-толмач. Примечательно, что записные тетради содержат подроб ную разработку этого эпизода, из которой видно, какие варианты бессмыслицы пробовал Достоевский: «кололацы», «голохвосты», «гоговахи», «новодумы», «пологруди» — вот пол ная коллекция изречений, приготовленных для Семена Яков левича автором. И здесь же, в записных тетрадях, дана убийственная характеристика как самого юродивого, так и его пророчеств: «Иван Яковлевич 1: «Кололацы». У него откро венные кололацы, а у вас (речь идет о Петре Верховен ском. — Л. С.) те же кололацы, но вы думаете, что вели чайшая мудрость» (11, 235). Как видим, шутовские мани пуляции юродствующего Семена Яковлевича поставлены на
1 Так, по имени своего прототипа Ивана Яковлевича Корейши, назывался Семен Яковлевич в записных тетрадях.
одну доску с политическим мошенничеством Петра Верхо венского и являют собой лжедеятельность, лжепророчества. Таким образом, профессиональное юродство дискредитирова но в романе, с него снят покров мистической тайны, чудес ного ясновидения, а сам юродивый изображен в высшей степени нелицеприятно 1. Можно ли на этом фоне говорить о «святом юродстве» Марьи Лебядкиной? Приведем еще одну параллель: Лебядкина, проклинающая самозванца Ставрогина, и юродивый Николка из «Бориса Годунова», трагедии о двойном самозванстве. Знаменитые реп лики Юродивого: «Николку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича» и «Нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит» — воспри нимаются обычно как обличительные, а сам Николка — как глашатай народной правды, рупор авторских идей. Однако вспомним признание Пушкина: «Хоть она (трагедия. — Л. С.) и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого» 2. Не вмещал и не мог вместить несчастный Николка всей правды, всего пуш кинского замысла. Народ в «Борисе Годунове» безмолвствует, и даже Юродивый, которому дана древняя привилегия всех шутов и сумасшедших говорить что угодно, не заменяет ни народ, ни голос его. В голове у бедного Николки двоит ся и путается, реальность и фантазии не имеют ясных очер таний. И убийственное для царя Бориса обвинение соседству ет с наивно-жестокой просьбой: «Вели… зарезать…» У бедной Хромоножки, как мы помним, припадки «память отбивают, так что она после них все забывает, что сейчас было, и всегда время перепутывает… и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть».
«ТУТ ДЬЯВОЛ С БОГОМ БОРЕТСЯ…» Итак, хромая, одержимая, юродствующая. И, однако, имен но ей отдает Достоевский вдохновенные слова о земле — 1 «Жанровая сцена с посещением праздной публикой Семена Яковле вича, — отмечает В. Туниманов, — входит в общую картину постепенно нагне таемых кощунств, ведущих к трагическим убийствам и пожарищам» (см. его статью «Рассказчик в «Бесах» Достоевского». — В кн.: Исследования по поэти ке и стилистике. Л., 1972, с. 147). Заметим, кстати, что современная Достоев скому критика восприняла образ Семена Яковлевича и его «кололацы» как синоним косности, дикости и бессмыслицы. 2 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., изд. 4-е, т. X. Письма. Л., 1979, с. 146.
«самые сокровенные, самые значительные, самые пророчествен- ные свои мысли» 1, «величайшее духовное сокровище» 2. Действительно, идея поклонения земле — одна из самых заветных у Достоевского, земля для него — это «высшая реальность и одновременно тот мир, где протекает земная жизнь духа, достигшего состояния истинной свободы… Это третье царство — царство любви, а потому и полной свободы, царство вечной радости и веселья» 3. В «Объявлении о под писке на журнал «Время» на 1862 год» говорилось: «Слу чается, что переселенцы, когда идут за тысячи верст со старого места на новое, плачут, целуют Землю, на которой родились их отцы и деды; им кажется неблагодарностью покинуть старую почву — старую мать их, за то, что иссякли и иссохли сосцы ее, их кормившие. Они берут с собой в дорогу по горсти старой земли, как святыню, чтоб завещать эту свя тыню своим правнукам, в вечное, благоговейное воспоми нание» (19, 148). Земля свята; с ней связаны идеалы народной правды, ей поклоняются грешные и праведные. Соня посылает Рас- кольникова целовать землю, которую он осквернил убийством; старец Зосима учит: «Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби…»; Алеша Карамазов целует ее, «плача, рыдая и обливая своими слезами», и исступленно клянется любить ее во веки веков. Такому же проникновенному отношению к матери-земле научилась от старицы и Хромоножка: «Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу». И однако же идея «целования земли», связанная со мно гими персонажами Достоевского, в том числе и с Хромо ножкой, не исчерпывает их характеров; она составляет важ нейшую, но лишь одну сторону их существования. Вера в пророчество старицы, непритязательная, искренняя молитва «просветляет» облик Хромоножки. Шатов и Хроникер застали Марью Тимофеевну в одну из светлых, спокойных и радостных минут: «Тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радост ном взгляде». «Странно, — отметил Хроникер, — что вместо
1 Булгаков С. Русская трагедия, с. 9—10. 2 Мочульский К. Достоевский. Жизнь и творчество, с. 384.
3 Энгельгардт Б. Идеологический роман Достоевского. — В кн.: Ф. М. Достоевский. Статьи и материалы. Сб. 2, под ред. А. С. Долинина. Л.—М., 1924, с. 93.
тяжелого и даже боязливого отвращения, ощущаемого обык новенно в присутствии всех подобных, наказанных богом существ, — мне стало почти приятно смотреть на нее с первой же минуты, и только разве жалость, но отнюдь не отвраще ние, овладело мною потом». Вместе с тем прекрасные, но как бы «мимоходом бро шенные слова» 1 Хромоножки о матери-земле, о радостном приятии «всякой тоски земной и всякой слезы земной» резко контрастируют с реальным поведением и реальными пережи ваниями Марьи Тимофеевны в романе. Как не идут к ее болезненному, исхудалому лицу белила, румяна и сурьма, как дико выглядит ее грубо раскра шенное лицо среди сора, мокрых тряпок и истоптанного башмака в луже; как причудливо сочетаются иконка бого матери и старая колода карт! Как в общем безрадостен ее рассказ о жизни в монастыре, где потихоньку гадают, злословят, не веруют в искренность ближнего, наказывают за пророчества, непонятно и некстати поучают. И как страшно, что, радуясь и восторгаясь, славя светлыми слезами мать сыру землю, простаивая на молитве часы и дни, ощущая свое полное слияние с природой, Марья Тимофеевна столь же истово припоминает, как ребенка своего, то ли мальчика, то ли девочку, она, помолившись, «в пруд снесла». Исследователи романа или обходят вниманием эту жуткую фантазию Хромоножки (указывая лишь на факт ее поэти ческой скорби о ребеночке), или сочувственно ссылаются на литературный прецедент — Маргариту из «Фауста», также уто пившую в пруду младенца 2. Поразительно, что Достоев ский как будто предугадал возможность подобного рода ассо циаций. Напомним фрагмент из «Дневника писателя», где Достоевский — после посещения воспитательного дома — размышляет о матерях-детоубийцах и отношении суда при сяжных к преступницам: «Впрочем, иные родные матери, 1 Аскольдов С. Религиозно-этическое значение Достоевского, с. 28. 2 С. Булгаков, например, пишет: «Она рассказывает Шатову про своего, конечно, никогда не существовавшего ребенка, и это не только бред, это гово рит сама рождающая женственность, хочется верить, что этот ребенок есть, хотя и никогда он не рождался» (Булгаков С. Русская трагедия, с, 8). Но дело обстоит как раз наоборот: даже если этот ребенок и рождался, его уже нет, ибо Хромоножка дитя в пруд снесла. Как в таком случае обстоит дело с ее женственностью, «исполненной воли к материнству и в девственности своей не хотящей бесплодия»? Параллель Хромоножки с Маргаритой приводит, вслед за Вяч. Ивано вым, А. Бем (Фауст в творчестве Достоевского. — В сб.: «О Dostojevskem». Прага, 1972, с. 200–201).
так те хоть и «осадят» крикуна, но гораздо гуманнее: забе рется интересная, симпатичная девица в укромный уголок — и вдруг с ней там обморок, и она ничего далее не помнит, и вдруг, откуда ни возьмись, ребеночек, дерзкий, крикса, ну и попадет нечаянно в самую влагу, ну и захлебнется… Этакую и судить нельзя: бедная, обманутая, симпатичная девочка, ей бы только конфетки кушать, а тут вдруг обмо рок, и как вспомнишь еще, вдобавок, Маргариту «Фауста» (из присяжных иногда встречаются чрезвычайно литератур ные люди), то как судить, — невозможно судить, а даже надо подписку сделать. Так что даже
