Угадывая логику организационного строительства, Ставро гин подсказывает Петру Верховенскому главнейший пункт схемы. «Вот вы высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Все это чиновничество и сентиментальность — все это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать». Фарс политического спектакля «У наших», где Петр Верхо венский осуществляет первую пробу новоиспеченной «пятер-
ке», и состоит в публичном выявлении врага орга низации, шпиона и предателя, в назидательном уроке «бдительности», в пропаганде особых приемов, при кото рых бдительность приносит свои плоды. Шпиономания как прием расправы с оппозицией была принята «нашими» с пони манием и сочувствием: «— Вот она, проба-то! — крикнул голос. — Пригодилась! — крикнул другой. — Не поздно ли пригодилась- то? — заметил третий. — Кто его приглашал? — Кто принял? — Кто таков? — Кто такой Шатов? Донесет или не донесет? — сыпались во просы». Органическое недоверие к «шелудивой кучке», презрение к «материалу», который ее составляет, пренебрежение, гру бость, нелояльность по отношению к своим подопечным свя заны, помимо всего прочего, с тем раздражением, которое ис пытывает Петр Верховенский по поводу независимого поло жения «наших». Незапятнанные, нескомпрометированные, ду ховно свободные, они опасны для него и для его дела. «Я вам давеча сказал, — говорит Ставрогин, — для чего вам Шатова кровь нужна… Вы этой мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: «не донесу», а солгать пред вами почел бы ни зостью». Совместная преступная акция, общий разделенный грех злодейства, угадывает Став рогин, и должны стать залогом группового единства, внутрен ней дисциплины и беспрекословного повиновения. В контексте намечаемых событий Верховенскому вовсе не безразличен выбор жертвы. Первое, почти ритуальное, жертво приношение задумано против оппонента, который (как почти «случайно» удается узнать) является личным врагом организатора убийства. Однако месть — скрытый мотив убийства: поразительно, с каким коварным лицемерием Петр Степанович упрашивает Лембке пожалеть Шатова (пре дварительно выдав его): «Я… пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности… Ведь я его восемь лет тому еще знал, ведь я ему другом, может быть, был», — стара ется Петруша, но впоследствии правда выходит наружу. «Это ты его за то, что он тебе в Женеве плюнул в лицо!» — обличает Верховенского Кириллов уже после убийства. «Он ненавидел Шатова лично; между ними была когда-то ссора, а Петр Степа нович никогда не прощал обиды. Я, — добавляет Хроникер, —
даже убежден, что это-то и было главнейшею причиной». И все-таки подбить «пятерку» на преступление оказалось делом непростым и нескорым: группа созревала медленно, в несколько этапов. После ночного пожара, убийства Лебядкиных, буйства тол пы над Лизой — сюрпризов, которых «наши» не предполагали в своей программе, они, собравшись по приказанию Петра Степановича, решили составить ему оппозицию: «С жа ром обвиняли двигавшую их руку в деспотизме и неоткровен- ности», «решились окончательно спросить у него категори ческого объяснения», «разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество «пропаган ды идей», и уже от себя, на началах равноправных и демокра тических». Однако «платформа оппозиции», когда «от лица всех» ее берется сформулировать Липутин, непостижимым образом ме няется; главной претензией «оппозиционеров» к «вождю» ста новится требование «всегда знать заранее» о тех или иных ко лебаниях «общего дела»: «Так действовать унизительно и опас но… Мы вовсе не потому, что боимся, а если действует один, а остальные только пешки, то один наврет, и все попадутся». И хотя единство оппозиции зафиксировано на заседании стенографически точно («Общее шевеление и одобрение», «Восклицания: да, да! Общая поддержка»), сколько-нибудь серьезного бунта или протеста не получилось: трусливая обида «наших», их нерешительность и вялость позволили Петруше пойти в наступление. Затеянная Петрушей интрига, возмутившая «наших», вклю чала два главных пункта: вручить деньги Лебядкину от имени Ставрогина и поручить Липутину отправить брата и сестру в Петербург — пункт первый; дать идею Липутину выпустить пьяного Лебядкина с чтением скандальных стихов на празд нике гувернанток — пункт второй. Принятые к исполнению, оба пункта провоцировали ситуацию в высшей степени опас ную; выйдя из-под контроля, события развиваются в силу страшной и необратимой инерции: деньги в кармане пьяного Лебядкина — давно ожидаемый разбойником Федькой сиг нал… Теперь же, столкнувшись с оппозицией «пятерки», всю ви ну и ответственность за разбой Петр Степанович взваливает на нее! «Наши» оказываются перед фактом обвинения в почти бесспорном соучастии. «А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой, — кричит им Петруша. — Господа, не лгите, у меня точные сведения. Своеволием вашим вы подверг-
ли опасности даже общее дело». Просчеты «наших» — неточно якобы понятый приказ, неосторожно сказанные слова, непра вильно выполненное задание — Петр Степанович использует для ужесточения внутренней дисциплины, закручивания гаек и обоснования нового режима правления: «Вот видите, что зна чит хоть капельку распустить! Нет, эта демократическая сво лочь с своими пятерками — плохая опора; тут нужна одна ве ликолепная, кумирная, деспотическая воля, опирающаяся на нечто не случайное и вне стоящее… Тогда и пятерки подожмут хвосты повиновения и с подобострастием пригодятся при случае». «Вне стоящими» в данном случае явились два простых об стоятельства, с помощью которых Петруша и прибрал всю пятерку к рукам: анонимное письмо Лебядкина к Лембке и сообщение о готовящемся доносе Шатова, которому известна вся тайна сети и который вследствие пожара «потрясен и уже не колеблется». Петруша ловит своих «пятерочников» на гру бом страхе, и перед лицом угрозы они первые (Толкачен- ко, Лямшин, Липутин) предлагают Петруше отправить Ша- това «наконец к черту». Оппозиция, только что упрекавшая вождя в произволе и самовластии, торопится вместе с ним обсудить детали нового убийства, даже не озаботившись дока зательством вины обреченного и приговоренного Шатова. Пет ру Верховенскому удается увлечь пятерку своим новым планом практически без нажима и давления; реплика же «общечело- века» Виргинского («Я против; я всеми силами души моей про тестую против такого кровавого решения!») продержалась в своем качестве менее минуты и, не разделенная никем из груп пы, была тут же снята самим Виргинским: «Я за общее дело». Главный момент протеста, единственный шанс сорвать пре ступный замысел был безнадежно упущен. За сутки, протекшие между сходкой у Эркеля и сходкой в парке Скворешников (где было назначено убийство), каждый из членов группы решал только свои дела. Ни один из них не стал выяснять, насколько виновен Шатов, ни один из них не пытался найти доказательств в ту или иную сторону, и ни один из них не сделал ничего, чтобы предотвратить убийство. Каждый из них мучился и переживал, сомневался и ко лебался в одиночку, и даже всякая попытка Виргинско го объяснить «нашим», что Шатов не донесет, так как его жена родила ребенка, остается безрезультатной: вся пятер ка послушно пришла в назначенное время в назначенное место. Поразительно тонко и глубоко индивидуально передан
психологический рисунок поведения участников сходки, впервые вышедших на террористический акт. Только здесь и только сейчас, в момент уже неотвратимый, происходит раскол пятерки на тупых, безвольных исполните лей (Толкаченко, Эркель, Липутин, Лямшин) и людей опом нившихся. Только здесь и только сейчас осеняет Виргинского простая и здравая мысль: «Я хочу, когда он придет, все мы выйдем и все его спросим: если правда, то с него взять раская ние, и если честное слово, то отпустить. Во всяком случае — суд; по суду. А не то чтобы всем спрятаться, а потом кидаться». Только сейчас вспоминает Шигалев, что никто не видел доно са, и только здесь доводит до сведения собравшихся, что с точ ки зрения его теории замышляемое убийство есть потеря дра гоценного времени и пагубное уклонение с дороги «чистого социализма». «Я явился сюда, единственно чтобы протесто вать против замышляемого предприятия, для общего назида ния, а затем — устранить себя от настоящей минуты… Я ухо жу — не из страху… и не из чувствительности к Шатову, с ко торым вовсе не хочу целоваться, а единственно потому, что все это дело, с начала и до конца, буквально противоречит моей программе». Но именно потому, что даже те, кто в эту минуту протесто вал против убийства, думали больше о себе, о своем полити ческом лице, а не о Шатове (которого по-человечески никто и не пожалел), он в конце концов и был убит. Ибо дистанция между казуистикой политического убийства и спасением чело веческой жизни оказалась для всех без исключения «наших» непреодолимой. Тот факт, что никто из них не смог и не захо тел реально помешать убийству, не сделал эффективной по пытки предотвратить гибель человека, когда его жизнь была в их руках, преисполнен зловещего и трагического смысла. По литический клейстер был сварен, и
