мистикой и мифологией (легенда о скрываю щемся царе-идоле, для чего и нужен поначалу Ставрогин), а также «новый правый закон» (то есть заведомо ложная агита ция и пропаганда) — все это и составит «каменное строение», о котором в неистовом порыве проповедует Верховенский: «…и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!» Неистово рвущийся к власти самозванец и узурпатор, автор и дирижер смуты, маньяк и одержимый, манипулятор и мисти фикатор, Петр Верховенский вполне точно обозначил пункти ры будущего строительства. Под маской революционера, социа листа и демократа, прикрываясь для официального полити ческого ханжества фразеологией «ярко-красного либерализ ма», он намеревается устроить «равенство в муравейнике» при условии его полного подчинения деспотической диктатуре и идолократии. Страна, которую он избрал опытным полем для эксперимента, обрекается им на диктаторский режим, где на род, объединяя его вокруг ложной идеологии, превращают в толпу, где, насаждая идолопоклонство и культ человекобога, правители манипулируют сознанием миллионов, где все и вся подчиняется «одной великолепной, кумирной, деспотической
1 Как именно Петр Степанович будет поддерживать режим правления, ясно из признания самого верного и фанатически преданного ему исполни теля убийства Эркеля: «Я пойму, что вам нужно сберечь свою личность, потому что вы — все, а мы — ничто».
воле» 1. Логика смуты вела к диктатуре диктатора, к власти идеологического бреда, к кошмару привычного насилия. «Боже! Петруша двигателем! В какие времена мы жи вем!» — поражался Степан Трофимович Верховенский. «О ка рикатура! — обращался он к сыну. — …да неужто ты себя та кого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь?» Взамен Христа— такая перспектива нисколько не смущала Петра Верховенского. «Политический обольститель», «провокатор-предатель», «ложный ум», «первый убивец», «шпион и подлец», «обезьяна», «злодей-соблазнитель» — так рекомендуют его «соратники» — оборотень Петруша перед самым своим таинственным исчезно вением за пределы отечества кокетливо сокрушается: «Черто ва должность». Бесовская одержимость силами зла и разрушения, гордыня идеологического своеволия, самозваные претензии на владе ние миром, сверхчеловеческое, «самобожеское» («сам бог вместо Христа») мирочувствование — эти глубинные, неиско ренимые духовные пороки политического честолюбца и руко водителя смуты на языке исторических былей обретали апо калипсическое значение, обнажая некие сущностные, неотме нимые законы противостояния добра и зла. Россия, раздирае мая бесами, стояла перед выбором своей судьбы; угроза ее ду ховному существованию, опасность превращения страны в аре ну для «дьяволова водевиля», а народа — в человеческое ста до, ведомое и понуждаемое к «земному раю» с «земными бога ми», были явственно различимы в демоническом хоре персона жей смуты. Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений равнялись ясновиде нию и пророчеству. В 1914 году в статье «Русская трагедия» С. Н. Булгаков писал: «Если Достоевский, действительно, прозирал в жизни ее трагическую закономерность, тогда уж наверное можно ска зать, что не политика, как таковая, существенна для этой тра гедии, есть для нее самое важное. Политика не может соста вить основу трагедии, мир политики остается вне трагического, и не может быть политической трагедии в собственном смысле слова… Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное,
1 «Тот самозванец, которого хочет найти в Ставрогине Верховенский, конечно, есть он сам, а еще более тот, кто им владеет, — настоящий и подлин ный самозванец», — писал С. Н. Булгаков (Русская трагедия, с. 22).
высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и мень шевики, не эсдеки и эсэры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь «Бог с дьяволом борется, а поле битвы — сердца людей», и потому-то трагедия «Бесы» имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе такое зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии…» Вряд ли можно что-либо возразить автору. И все-таки дей ствительность давала пищу для размышлений, окрашенных именно политическими реалиями. «Все сбылось по Достоев скому, — писал в 1921 году В. Переверзев. — …В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас рево люции не в том, что она имморальна, обрызгана кровью, напое на жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кла дов, которое обращается в битые черепки, после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазни тельна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революцион ный соблазн… Но вот из бездны поднимается навстречу, рас сеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тира ния, — и соблазн уступает место отвращению» 1. Однако героям «Бесов» ведомы не только соблазны и отвра щения. Роман-предупреждение являет и такой редкостный для всех времен феномен, как отказ от самовластия.
«ЭТО ЛИ ПОДВИГ НИКОЛАЯ СТАВРОГИНА?» Если самозванство есть болезнь личности, утратившей ду ховный центр, если фантастическая претензия на мировое господство рвущегося к власти руководителя смуты обнажает ее коренной дефект, то чем в таком случае является отказ «героя-солнца», «князя и ясного сокола» Николая Ставрогина от трона и венца царя-самозванца, которые он может получить из рук заговорщиков? Что означает — и на языке символов и на языке исторических былей — отказ от соучастия в смуте, пренебрежение неправедной властью, сопротивление бесов ской идее захвата мира, неприятие звания и имени кумира- идола живого бога? В предыстории романа есть одна любопытная дата: конец 1867 года, когда русский путешественник за границей, дворя нин и аристократ, красавец и проповедник Николай Ставро- 1 Переверзев В. Достоевский и революция. — «Печать и революция», 1921, № 3, с. 9, 7.
гин участвует в реорганизации общества по новому плану и пи шет для него устав. «Поймите же, — с неистовой злобой закричит на Николая Всеволодовича два года спустя Петр Верховенский, — что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться!.. Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!» Причины, по которым ввязался Николай Всеволодович в политическую авантюру Петра Верховенского, ничего общего с политикой не имели; нечаянность, непреднамеренность его прежнего соучастия очевидны. Но даже случайное сотрудни чество с «организацией» не проходит бесследно: тот, кто попал в ее орбиту, — человек меченый, обреченный. «Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бес стыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их обще ства! Это ли подвиг Николая Ставрогина!» — отчаянно воскли цает Шатов во время их ночной встречи. И Ставрогин вынуж ден объясниться: «Видите, в строгом смысле я к этому общест ву совсем не принадлежу, не принадлежал и прежде и гораздо более вас имею права их оставить, потому что и не поступал. Напротив, с самого начала заявил, что я им не товарищ, а если и помогал случайно, то только так, как праздный человек… Но они теперь одумались и решили про себя, что и меня отпустить опасно, и, кажется, я тоже приговорен» 1. В сущности говоря, пружиной романного действия, тайной интригой «Бесов» и является противостояние Верховенского и Ставрогина, которых связывает «взаимность тайн случай ная». Широкомасштабная провокация Петра Степановича, предполагавшая убийство Шатова и самоубийство Кириллова, имела на данном отрезке времени конечную цель: обрести союзника, соучастника и соруководителя смуты в лице Став рогина, затолкнув его с помощью шантажа в ситуацию подчи нения и навязав ему роль Лжецаря — Стеньки Разина. И что бы ни говорить о порочных свойствах «великого гре шника», как бы ни осуждать его явные и тайные аморальные поступки (о чем написана большая литература), нельзя не считаться с главным фактом: кровавого кошмара, который зна чился в программе Петра Верховенского, а также роли пред-
1 Подозрения Ставрогина, что опасность может грозить и лично ему, подтверждаются позже. «Теперь ты мне сызнова угрожаешь и деньги сулишь, на какое дело — молчишь, — произносит перед Верховенским свою обличи тельную речь Федька Каторжный. — А я сумлеваюсь в уме, что в Петербург меня шлешь, чтоб господину Ставрогину, Николаю Всеволодовичу, чем ни на есть по злобе своей отомстить, надеясь на мое легковерие. Из этого ты выхо дишь первый убивец».
водителя в ней Ставрогин не принял. Разобравшись в спе цифике надежд и упования «деятелей движения», от дальней шего соучастия отказался. Сознав реальную опасность мести Шатову, предупредил его о готовящемся убий стве 1. Несмотря на опутавшую его сеть шантажа, сохранил за собой личную свободу, игнорируя тактику компрометации и слежки. Разглядев амбиции беса-политика Петруши, не скрыл своего разочарования («если бы вы не такой шут… Если бы только хоть каплю умнее») и почти физического отвращения к «пьяному» и «помешанному». Подводя итог своей жизни, дал нравственную оценку «верховенцам». «Я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего, — пишет Ставрогин в
