Сталин и писатели Книга третья

      как чурки,
четыре дочурки.
И на спинах булыжных,
как на наших горбах,
свита
      за ним
            в орлах и в гербах.
И раззвонившие колокола
расплылись
      в дамском писке:
Уррра!
      царь-государь Николай,
император
      и самодержец всероссийский!

Это — агитлубок. В духе знаменитых его плакатов для окон РОСТА. «Сверхзадача» такого стилистического решения очевидна: надо сперва так изобразить расстрелянного императора, чтобы ни у кого из читателей не возникло и тени сочувствия ни к нему, ни к его «чуркам-дочуркам».

От этого, однако, до «поэтизации приговора» еще далеко. И тут эстетика лубка решительно отбрасывается и в дело вступает суровое реалистическое описание. Автор с председателем Свердловского исполкома Парамоновым едут на поиски места, где зарыт труп расстрелянного царя:

За Исетью,
      где шахты и кручи,
за Исетью,
      где ветер свистел,
приумолк
      исполкомовский кучер
и встал
      на девятой версте.
Вселенную
      снегом заволокло.
Ни зги не видать —
      как на зло.
И только
      следы
            от брюха волков
по следу
      диких козлов.
Шесть пудов
      (для веса ровного!)
будто правит
      кедров полком он,
снег хрустит
      под Парамоновым,
председателем
      исполкома.
Распахнулся весь,
роют
      снег
            пимы.
— Будто было здесь?!
Нет, не здесь.
      Мимо!
Здесь кедр
      топором перетроган,
зарубка
      под корень коры,
у корня,
      под кедром,
            дорога,
а в ней —
      император зарыт.
Лишь тучи
      флагами плавают,
да в тучах
      птичье вранье,
крикливое и одноглавое
ругается воронье.

Какая-то тут взята не та, не подходящая к «сверхзадаче», неожиданно торжественная нота. Но это — дело поправимое. Присобачить бравурную концовку: мол, так ему и надо, поделом вору и мука, — и задание выполнено.

Такая концовка у него — вчерне — была уже заготовлена. Но тут — словно какая-то муха его укусила! — его вдруг развернуло и повело совсем в другую, противоположную сторону:

Я сразу вскину две пятерни
Я голосую против
Спросите руку твою протяни
Казнить или нет человечьи дни
Не встать мне на повороте
Живые так можно в зверинец их
Промежду гиеной и волком
И как ни крошечен толк от живых
От мертвого меньше толку
Мы повернули истории бег
Старье навсегда провожайте
Коммунист и человек
Не может быть кровожаден.

Этот неожиданный, совершенно не идущий к делу призыв «милости к павшим» начисто разрушал, сводил на нет весь его замысел. Ни о какой «поэтизации приговора» после этих строк уже не могло быть и речи. И никакая — самая бравурная концовка ничего уже не могла бы тут изменить.

А как же социальный заказ? И пришлось лучшему-талантливейшему в очередной раз наступить на