особенно бледным и борода блестит, как серебряная.
Отправляемся в путь. О. Никифор не провожает нас и не смотрит нам вслед, а сейчас же уходит в свою келью…
— Боюсь я этих спусков, о. Иван!
— Ничего нет удивительного: с очень крутых гор спуск всегда труднее подъема.
— Если подъем труден — назад вернуться можно, а тут, хочешь не хочешь — иди! Хоть караул кричи…
— Бояться не надо. Подержитесь за меня на трудных местах и сойдете.
Но гора о. Никифора оказалась для спуска совсем не страшной. Шли почти без отдыха. Очень быстро. И ни разу не пришлось мне «держаться» за спину о. Ивана. Я даже не заметил, что спуск кончен. Думал, что мы дошли до пологого места, а дальше опять дорога пойдет под гору. Но о. Иван сказал:
— Вот и сошли благополучно, слава Богу.
— Разве конец?
— А вам еще хочется? — смеется о. Иван.
Я присматриваюсь и узнаю знакомое место. Вот поляна у подножья — трава по пояс. Вот, где отдыхали мы с о. Иваном.
Переходим шоссе. И по ровному лугу подходим к мосту через Кодор.
Этот мост кажется, специально сделан для любителей сильных ощущений! Все мосты через горные реки делаются на живую нитку: если снесет, чтобы не жалко было! Но этот мост, перекинутый через Кодор турками, для вьюченных лошадей, поистине верх строительного искусства! С первых же шагов он начинает трястись и поскрипывать. Но когда доходишь до середины, где устроен какой-то горб, нечто вроде гребня крыши, он весь приходит в движение и раскачивается не только вверх и вниз, но и в разные стороны.
— Хуже «Богатской скалы»! — смеюсь я о. Ивану, когда мы благополучно добираемся до другого берега.
— Мост ничего — прочный, — успокоительно говорит о. Иван, — вот я боюсь, не снесло ли мост на Брамбе, не знаю, как тогда и пройдем.
— Разве нам надо переходить Брамбу?
— Нет, это мост не через реку, а сбоку скал. Дорога доходит до скалы отвесной. Идти бродом нельзя. И место бурное, да и глубоко. Турки приделали сбоку мост, как карниз, висит. Вода на редкость большая, — боюсь, не снесло ли. Тогда уж не знаю, что делать будем.
По р. Брамбе характер леса и вообще всей местности совершенно меняется… Громадные деревья обросли мохом и до верху завиты лианами. Кусты переплелись друг с другом почти сплошной стеной. Скалы и оторванные камни заросли низкорослым дубом. Земля черная, сырая. Травы почти нет. Солнце никогда не проникает в эту глушь. Деревья вырастают, падают, гниют и на их место подымаются новые. Брамба, как и Кодор, превратилась от дождя в сверкающий, брызжущий пеной водопад. Верст восемь идем мы узкой тропой по самому берегу. Подъема почти нет. Идти легко.
Мост, о котором беспокоился о. Иван, оказался цел. Только с одного края залит водой. Полукруглым карнизом обвивает он скалу, и когда мы идем по нему, чувствуем, как вздрагивает он от ударов реки. За шумом волн все время слышится глухое, отрывистое «ухонье» — это напором воды тащит по дну камни.
За мостом пещера. Здесь всегда на пути отдыхают пустынники. Громадная глыба камней со всех сторон плотно сжата лесом, а перед самым входом несутся белые волны Брамбы. В пещере очень уютная «обстановка». Камни для сиденья, «стол», немного сбоку место, выжженое костром. Воткнута палка с крючком на конце — вешать чайник.
— Надо, как следует, отдохнуть, — говорит о. Иван, — дорога на наши горы неприступная.
— Да я и по этим местам вижу, что у вас совсем не то, что у о. Никифора… А почему о. Трифиллий сюда не перейдет? Здесь уж, наверное, поселенцев никаких нет?
— Поселенцев нет, конечно, а охотники да пастухи заходят. Вообще не знаю, есть ли на Кавказских горах такое место, где бы совсем от людей можно было скрыться. Хотя сказывали мне, что один лесничий напечатал, что будто бы где-то в лесу, на горах, старца нашел, который двадцать лет живет и никого, кроме одного ученика своего, не видит. Да едва ли! А то больше так случается, если и найдут место совсем безмолвное, куда даже охотники не заходят, там и пустынникам жить нельзя… Сказывали мне два наши брата. Нашли они раз такое место. Шли, шли все в глубь гор. Несколько снежных перевалов прошли и дошли, наконец, до места, которое очень им понравилось. Громадное озеро в горах и вечный снег кругом. Поселились. Кое-как кельи поставили. Снизу деревья на себе таскали. Принесли припасы. Между прочим и сети — рыбу ловить. Рыбы оказалось видимо-невидимо. Форель и усачи, по несколько фунтов… Все бы, кажется, хорошо, — а долго прожить не могли. Садить ничего нельзя: всюду снег. Одной рыбой питаться не под силу оказалось, вроде отвращения какого-то к рыбе явилось. За припасами ходить далеко — так и ушли…
— А на эти горы никто, кроме охотников, не заходит?
— У подножья турки дранку дерут… А лет пятнадцать тому назад купец Максимов думал лес разрабатывать — да отказался — большие убытки понес. Слишком крутой склон: как начали валить деревья — они и пораскололись. На бревна, значит, не годятся. Обратили внимание в самом начале, как в лес вошли — сплошь полусгнившие деревья лежат? — Это с тех пор осталось. Заходили к нам турки на вершину. Уж очень хотелось им на дранку пихту нашу взять. Еще бы! Пихта в два-три обхвата. Прямая, как мачта. Да нет: ни с чем ушли! Разработать, конечно, можно и на месте. Ну, а готовую дранку вьюком надо вести. А там не то что лошади — человеку другому не пройти… Больше кому же к нам ходить? Охотники иной раз, пониже в лесу, бьют медведей, жиранов, куниц очень много. А без надобности на такие горы не пойдешь: места пустынные, неприступные…
— Ох, о. Иван, уж взойду ли я на гору-то!
— Ничего, взойдете… В одном месте, правда, трудновато. Приходится по веткам подтягиваться… Я помогу… ничего.
После пещеры мы идем еще версты две вдоль реки и потом круто поворачиваем в гору.
Узкая тропа зигзагами опоясывает гору и сначала идти даже легче, чем по горе о. Никифора.
Лес все такой же: темный, глухой, заросший кустами. Все чаще и чаще попадается ель, пихта. Местами мы всходим на выступы, с которых открывается вид то на одну, то на другую сторону гор. И тогда яркая, залитая солнцем, зелень слепит глаза, и в утреннем горном воздухе самые дальние вершины придвигаются вплоть.
Подъем на гору разделяется как бы на две половины очень большой, совершенно ровной поляной. Площадь этой поляны около сорока десятин. Сейчас она заросла кустарником, цепкой ожиной и какой-то высокой густой травой, но зимой, — по словам о. Ивана, — когда открывается простор и виден лес кругом поляны и вершины гор- это одно из самых красивых мест дороги.
Спускаемся вниз к ручью. Лиственный лес кончается. Кустарника почти нет. Травы мало. Лежат упавшие, старые деревья, и ровными рядами высокие, высокие пихты стоят над ними, сплетаясь вверху густой хвоей. Идти легко. На всем лежит мягкая тень. И прозрачный воздух пропитан запахом теплой смолы.
Нам надо спуститься в глубокий овраг. Перейти ручей — и там уж начнется самый трудный подъем.
В овраге опять холодная сырость, кусты и высокая трава. Снизу неожиданно доносятся чьи-то голоса. За травой и кустами не видно, кто говорит, но слышно, что несколько человек.
О. Иван приостанавливается и слушает.
— Кто-то из наших братьев, — говорит он. Мы входим в самую заросль. Мимо нас быстро проходит человек в монашеском одеянии, с мешком за спиной. Он торопливо кланяется и, не останавливаясь, идет дальше. Но голоса впереди слышны по-прежнему, только уже совсем близко. Переходим ручей. И видим, в кустах и в траве выше человеческого роста, — о. Вениамина и еще какого-то маленького монаха. Они о
