Теперь я шел впереди. Сзади меня глухо стучали громадные сапоги о. Вениамина. И я, не оборачиваясь, чувствовал, какой он идет убитый, печальный, и от того, что такой большой и неуклюжий, — еще более жалкий.
Мне хотелось сказать ему что-нибудь самое хорошее и ласковое, и я ничего не мог придумать. Я ждал, что он сам скажет что-нибудь, но он молчал. Молчал и о. Иван. Дорога шла не очень круто, но тропа была узкая! и идти приходилось друг за дружкой. И почему-то казалось, что как только выйдем мы на широкое место, где можно стать рядом, — так сейчас же все окончательно объяснится и пройдет.
Широкого места не было. Лес стоял и с той и с другой стороны высокий, недвижный, увешанный бледными странными нитями мха.
Но вот впереди мелькнула яркая зелень… Еще несколько поворотов, и сквозь бронзовые стволы пихты показалась поляна, а с самого края, на опушке, маленькая келья…
— Это ваша келья, о. Вениамин? — спрашиваю я. О. Иван отвечает сзади:
— Нет, о. Вениамина дальше. Это о. Моисея, — его нет сейчас здесь.
Выходим на поляну. Я останавливаюсь и оборачиваюсь к о. Вениамину. Хочу сказать ему хоть что- нибудь, только чтобы прервать молчание.
Но я не успел выговорить слова, как произошло нечто совершенно неожиданное.
О. Вениамин упал на колени и поклонился мне до земли.
— Простите… Простите, ради Господа!..
Я бросился к нему.
О. Вениамин стоял, опустив беспомощно руки, с серым горбом на спине, заплаканный и растроганный…
И сейчас, вспоминая эту сцену, я не могу освободиться от чувства мучительного стыда за дурацкую нотацию, которую я прочел о. Вениамину, вызвавшую теперь этот земной поклон.
Не помня себя, стал я поднимать о. Вениамина.
Мы целовались с ним. И он говорил:
— Слава Тебе Господи… Слава Тебе Господи!
Пошли дальше. Опять молча. Но теперь было так легко, так радостно — и кругом точно изменилось все. Незаметно дошли мы до кельи о. Вениамина.
Келья такая же, как и у других пустынников: небольшая избушка с террасой и огородом на открытой поляне. О. Вениамин торопливо сбрасывает мешок, мы с о. Иваном входим на крыльцо и, прежде чем войти в келью, читаем молитву.
Внутри кельи все так же, как и у о. Никифора. В передней «комнатке» койка, в задней аналой и иконы.
О. Вениамин растроганный, ласковый, но все такой, же неуклюжий, кланяется и рукой показывает, чтобы я прошел во вторую «комнатку», где аналой.
Вхожу.
— В память вашего посещения, — говорит он, — возьмите на память вот этот крест. Собственной работы. Я для себя его сделал.
Он берет с аналоя крест и подает мне. Крест из пальмового дерева. На нем вырезано изображение распятия, а на концах Божия Матерь и апостолы. Работа необыкновенно тонкая, и в корявых, загорелых громадных руках о. Вениамина белый крест кажется еще тоньше, точно выточенный из слоновой кости.
— Это мое рукоделье, возьмите на память, — снова кланяется о. Вениамин.
В поклонах его есть что-то особенное: застенчивое и трогательное. Он так сгибается, точно хочет казаться меньше, точно ему неловко за свою величину и силу.
Я беру крест.
— Спасибо, о. Вениамин. Большое вам спасибо.
— А вот еще мое рукоделие. Отдайте кому-нибудь из своих знакомых.
И он достает из-под аналоя прекрасно выточенные вилки и столовые ложки.
— Очень много, о. Вениамин. Зачем же столько… Но он не слушает и торопливо завертывает их в бумагу, точно боясь, что я могу отказаться.
О. Вениамин собирается угощать нас чаем. Но о. Иван решительно протестует.
— И ты устал, о. Вениамин, — говорит он, — и нам отдохнуть надо, — нет, теперь уж пойдем до места.
О. Вениамин огорчается немножко, но потом решает, что действительно, так будет лучше. И мы прощаемся.
— Относительно снимания и вообще всего, — говорит он на прощание, — делайте так, как вам нужно… Как хочется, так и делайте.
— Вас уж я не буду снимать, о. Вениамин, чтобы не вводить во искушение. А других сниму.
— Как хотите, так и делайте, — повторяет он, — все, что я говорил, надо забыть.
XIII. О. СЕРГИЙ
О. Сергий живет не один. Он ученик старца о. Исаакия. Келья у них просторная «на двоих». И огород больше, чем у других пустынников. Поляна открытая, с трех сторон окружена вековым пихтовым бором, а с одной стороны, прямо против кельи, открывается вид на снежные вершины.
Подходим. Никого нет. Обошли келью кругом.
— Должно быть, молятся, — сказал о. Иван, и громко произнес:
— Молитвами святых отец наших…
— Аминь! — послышалось из кельи.
Дверь отворилась, и в дверях, не выходя к нам, показался монах. Невысокого роста, смуглый брюнет, с проседью. Очень худой. На босу ногу. В руках четки. Лицо спокойное, серьезное.
Это был о. Исаакий.
— Мы молимся, — сказал он, — проведи их, о. Иван, в ту келью.
И снова затворил дверь.
О. Иван ввел меня в сени. Одна дверь из сеней направо, за ней слышно равномерное церковное чтение. Другая налево, в пустую келью. О. Иван отворил дверь, и мы вошли в очень маленькую комнатку с одной койкой.
— Я пойду к ним, — сказал о. Иван, — отдохните пока.
Ушел.
Я сел на койку «отдыхать». Это единственная «мебель» кельи. Нет ни стульев, ни стола. В углу иконы. На стенах написано карандашом несколько изречений Исаака Сирина. Над койкой символическая картина, изображающая монашеские добродетели. Старец с большой седой бородой. Вокруг него добродетели: смирение, пост, молитва. В углу на коне мирская страсть, в виде толстой женщины с распущенными волосами. Женщина стреляет в старца из лука. Но старик неуязвим, и стрелы до него не долетают…
В келье пахнет как в церкви — ладаном, восковыми свечами, и сразу почему-то чувствуется, что здесь живут люди, которые молятся долго, истово, по-церковному.
Я жду с полчаса. Наконец, в сенях слышится движение, топот босых ног. Входит о. Сергий.
Он совершенно такой же, каким я видел его на Новом Афоне. Только босые ноги придают еще более трогательно-убогий вид. Он очень худой. Маленькая мочального цвета бородка. Волосы длинные, прямые, тоже мочального цвета. Подрясник совсем, совсем ветхий, весь пропитан масляными пятнами. На голове
