Я и сейчас удивляюсь, как дотянул тогда оставшиеся шесть верст. Шли мы их с отдыхами около трех часов. Вошли в Латы — уже смеркалось. О. Иван вел меня, как расслабленного. Я почти потерял всякое ощущение в ногах, они двигались сами по себе, не сгибаясь, как палки.
И вот, наконец, вошли к Филиппу во двор. Никого нет. О. Иван пошел в избу. Взял ключ от «моей» хаты.
— Я вас устрою поскорей, — сказал о. Иван, — а уж потом Филиппа найду, он, верно, кукурузу мотыжит.
Кое-как добрел я до знакомой хаты. Не раздеваясь, как был, повалился на двуспальную кровать, заваленную подушками, скомканными одеялами и каким-то тряпьем.
Через полчаса пришел Филипп.
Как работал, в неподпоясанной рубашке, потный, усталый, но без малейшей тени неудовольствия или раздражения на лице, — можно было подумать, что он только что занят был каким-то в высшей степени приятным занятием.
Поздоровались.
— Вот опять я к вам в гости.
— Мы очень рады. Слава Богу, благополучно дошли, — улыбнулся Филипп.
И сейчас же, молча, стал убирать комнату. Достал из сундука какие-то покрывала, сделанные из кусочков материи и положил их вместо простыни на постель.
Принес таз с водой. Приготовил переодеться мне, опять знаменитые штаны необычайной конструкции. Накрыл на стол. Достал из маленького столика вишневое варенье и опять принес бутылку своей ужасной наливки.
Несколько раз я заговаривал с ним. Он отвечал охотно, приветливо, но сам ни о чем не расспрашивал и вообще лишнего не говорил.
— Вы кукурузу мотыжите?
— Да.
— Я помешал вам; идите, пожалуйста, работать, мне ведь не к спеху.
— Ничего. Нас там много.
— Разве вы нанимаете кого-нибудь?
— Нет… Это так… Сами пришли ко мне помочь несколько человек.
— Завтра надо мне лошадь до Цебельды, дадите?
— Отвезем, конечно.
И Филипп не выдержал — поделился своей радостью:
— Теперь лошадь у меня с жеребеночком!
— Давно ли?
— Пока вы ходили на горы, лошадка ожеребилась.
— Хороший жеребенок?
— Маленький! — засмеялся Филипп, — седьмой день ему!.. Теперь я пойду, поработаю. Самовар уж о. Иван принесет.
Но я так устал, что едва стоял на ногах: не хотелось ни пить, ни есть.
О. Иван скоро принес самовар.
— Филипп спросить велел, не зарезать ли вам курочку?
— Нет, не надо. А много у Филиппа кур? Ведь это он, наверное, последнее, что у него есть, предлагает.
— Не знаю — сколько кур. Яиц много: десятка два в избе видел.
— А я совсем болен, о. Иван; кажется, ни одного места живого нет.
— Ничего нет удивительного. Мы, привычные люди, и то такой переход с трудом делаем. Верст сорок да гора. Легко сказать. А все-таки поедем завтра?
— Поедем. Часов в семь попросите Филиппа запрячь лошадь.
— Отдохнули бы?
— Нет, теперь уж хочется поскорей…
— Ну, как лучше, — сказал о. Иван любимую фразу о. Никифора.
В семь часов выехали мы из Лат.
Маленький, смешной жеребеночек, на тонких высоких ножках жался к оглоблям и решительно не хотел идти со двора. А мать не соглашалась расстаться с ним и, заслышав сзади себя его тревожное ржанье, круто поворачивала телегу, почти опрокидывая ее в самых воротах.
Кое-как ребятишки Филиппа, подталкивая сзади, вывели жеребенка на дорогу. Он смешно брыкал обеими задними ногами. Ребятишки оглядывались на нас и хохотали во весь голос. Лошадь, увидав своего маленького за воротами, бойко побежала по засохшим ухабам.
Ох, уж этот жеребенок! Много он доставил нам хлопот. Почти все время бежал, прижимаясь к оглоблям, попадал под колеса. Чтобы сосать мать, подлезал под нее, и его приходилось на руках вытаскивать назад. Но несколько раз случалось и хуже. Оказывается, это было первое путешествие его, и он боялся решительно всего: встречных людей, вьюченных лошадей, коров, свиней, коз и т. д. Тогда он пятился назад, жался к скалам и оглашал воздух пронзительно-тоненьким ржаньем. Мать сейчас же впадала в крайнее беспокойство, останавливалась, тоже пятилась назад и пыталась повернуть телегу. Все это происходило на дороге в два аршина шириной и на краю совершенно отвесных обрывов в пропасть… Филипп вынужден был большую часть дороги идти рядом с телегой и «подбадривать» жеребенка: он делал очень просто, брал его на руки и нес, пока тот не «успокаивался»!
Почти всю дорогу ехали шагом. В духане около Богатской скалы отдыхали и пили чай. Я уже заранее решил: опасное место, мимо Богатской скалы, идти пешком. О. Иван допивал чай. Филиппу надо было поить лошадь. Я пошел вперед.
Вдруг слышу крики. Оборачиваюсь — около духана два стражника машут руками и кричат:
— Вернись! Вернись!
Впереди меня шла какая-то женщина с девочкой. Она тоже остановилась. Я думал, что зовут ее, и пошел дальше. Опять крики:
— Вернись!
Один стражник бежит по дороге. Дожидаюсь. Подбегает ко мне и, смущенно улыбаясь, говорит:
— Паспорт!
— Зачем вам паспорт?
— Велели.
Я догадываюсь, в чем дело, и говорю:
— Вам, вероятно, интересно знать, кто я такой: так это я и без паспорта скажу.
Называю свое имя, отчество, фамилию и звание.
Но любопытный стражник не унимается. Приходится идти назад, к вещам, развязывать сумку и доставать паспорт.
Стражник почти безграмотный. По складам читает крупные, печатные буквы:
— Бес-сро-чна-я..
Но дальше написано мелко и неразборчиво. Он долго смотрит. Видимо, ничего не может понять. Медленно переворачивает один листок за другим, перед каждым новым листом слюнявит корявый палец и, перелистав всю книжку, еще более смущенный, возвращает мне паспорт назад.
— Ну, что же, узнали что-нибудь? — смеюсь я.
Стражник тоже улыбается и оправдывается:
— Велят… Хоть генерал, хоть кто… все равно паспорт спрашиваем.
— Просто любопытство вас замучило, — говорю я.
И предположение мое оказалось верным.
