к...»
— Как к кому? — спросил я.
— Как к никому! — отрезала она.
Милена иногда бывала грубой. Я, впрочем, тоже.
* * *
Редко разбросанные островки прижавшихся друг к другу, будто в испуге, кустов, неравномерная растительность — то очень густо, то очень пусто — плюс частые, стелющиеся понизу туманы придавали этой равнине довольно чудной вид, нечто инопланетное, поэтому она была излюбленным местом съемок не одного поколения киношников, чему очень способствовало еще и то, что рядом находилась городская свалка.
Поставить там человека с ружьем, или куда проще — с мегафоном, чтобы он в нужный момент по команде режиссера шандарахнул холостым или гаркнул в «матюгальник», — и в небо поднимается туча птиц, вечно ошивающихся на помойке. В общем, «хичкоковский» кадр обеспечен...
Я припарковал свою «Ладу» рядом с тонвагеном, лихтвагеном и прочими вагенами съемочной группы.
Кинокамера, за которой сидела Дора, оператор и его ассистент, ехала на тележке по рельсам параллельно неспешно шагавшей Милене. Она была в прозрачном парео и уже знакомом — при мне покупали — очень модном купальнике, суть которого заключалась в максимальной экономии материи.
В пальцах у нее дымилась тонкая дамская сигарета — я впервые видел Миле-ну курящей, очевидно, так требовалось по роли. Бросалось в глаза, что затягиваться она не умеет, симулирует курение, что вряд ли являлось ляпом, результатом режиссерского недосмотра — зная тщательность Д. Филатовой как режиссера, вернее было предположить обусловленность сюжетом: героиня любым путем хочет казаться взрослее.
Рядом с черепашьей скоростью двигался открытый военный «уазик», перекрашенный под американский джип времен Второй мировой, за рулем которого восседал юноша в пробковом колонизаторском шлеме, перебрасываясь на ходу репликами с Миленой. Снималась, по всей вероятности, сцена знакомства главных героев.
Затерявшись среди нескольких десятков членов съемочной группы, сгрудившихся позади камеры, я молча наблюдал.
Это была другая, чужая Милена — холодная, уверенная в себе, немного надменная, даже походка изменилась. Я понимал, что она «в роли», создает характер, образ, отличающийся от собственного. Но все равно стало жутковато.
— Стоп! — прозвучала команды Доры.
— Придется переснимать, — флегматично доложил оператор. — Микрофон попал в кадр.
— Кто держал «журавль»? — заорала Дора как резаная. — Макаренко? Паша, вы самая жалкая, самая ничтожная личность, которую я знала! Вы подлец и скотина!
Тут она повернула голову, и ее живые умные глаза наткнулись на меня. На лице Филатовой мгновенно расцвела улыбка:
— Виталий? — ответа она, разумеется, не ожидала. — Вот хорошо, что вы пришли. Вы к Милене? Извините, закончу разговор. — И тут же, без какой-либо каденции или хотя бы паузы взмыла в душераздирающий крик: — Паша, вас надо расстрелять как вредителя, и то будет мало! — Ох уж эти знаменитые ее перескоки от дикого вопля к теплой улыбке и наоборот! И что интересно — любой человек через некоторое время после знакомства с Дорой, приглядевшись к ней, приходил к выводу: это у нее не предумышленный финт, а безыскусная задушевная особенность, спонтанно, помимо воли проявляющаяся. Столетий пять назад Дору, недолго думая, сожгли бы на костре, тогда ребята разбирались с разными чудачествами быстро, без лишней волокиты — гори оно синим пламенем, и все тут. Да и кому нужна была Дора пятьсот лет назад — изобретатель Тимченко, показавший первый в мире фильм в зале гостиницы на Дерибасовской, опередив, как утверждают местные краеведы, на пару годочков братьев Люмьер, тогда еще не только не родился, но и его прадеды и прабабки зачаты не были, а кроме как снимать кино Дора Филатова ни фигушечки не умеет, зато, правда, делает это очень здорово, нам бы всем так. — Это же каким мерзавцем и говнюком надо быть, Паша Макаренко, чтобы так относиться к работе?! Я с вами разговариваю или с кем?! Что вы в сторону смотрите?!
— Извините, пожалуйста, — сказал Паша Макаренко, прекратив смотреть в сторону.
— Нет, не «извините»! Нет, не «извините»! Не надо мне говорить «извините»! У вас что — руки отсохли?! Ручки больные?!
Ассистентка Мальвина (это не имя, а фамилия с соответствующим ударением на первом слоге, девушка лет сорока пяти — тип, часто встречающийся на киностудиях: любит одеваться по моде тинейджеров, кататься на роликах и заплетать косички, от натуральных же подростков отличается морщинками на лице и вымытыми ушами, я таких называю «старая девушка», не путать со старой девой), чей затылок и «хвостики» с бантами частично заслоняли мне вид на творческий процесс Доры Филатовой, обернулась, кивком поздоровалась, одной мимикой показала: «О Господи...» И тихо пожаловалась:
— Офигевшая. С утра на всех орет...
— Все гении больные на голову, — шепотом проконсультировал я ее. — Чем талантливее, тем невыносимее. Подручными предметами сегодня еще не швырялась?
— Нет, пока Бог миловал, — вздохнула вечная девушка.
— С ножкой от стула за директором картины Боковым не гонялась, громко крича: «Убью гада»?
— Ой, не напоминайте...
— Так отчего ж, родная, ты в печали? Ну, тебе не угодишь... Уже режиссеру и покричать нельзя.
Все это время Милена несколько испуганно смотрела на меня. Тут, прервав наше с Мальвиной шушуканье, Дора опять сделала неожиданный кульбит от громогласной раздачи к тихой спокойной любезности:
— Вот Виталий Заремба пришел навестить нашу... исполнительницу главной роли. — Она вновь
