X-files. Секретные материалы 20 века. Досье. 2012 №2

и эмоционального подростка. «Одно сильное чувство, похожее на любовь, я испытал только, когда мне было 13 или 14 лет; но мне [не] хочется верить, чтобы это была любовь; потому что предмет была толстая горничная (правда, очень хорошенькое личико), притом же от 13 до 15 лет — время самое безалаберное для мальчика (отрочество): не знаешь, на что кинуться, и сладострастие в эту пору действует с необыкновенною силою» (29.11.1851). В другом позднем автобиографическом по характеру тексте («Записках сумасшедшего») он пишет: «Четырнадцати лет я узнал порок телесного наслаждения и ужаснулся ему. Все существо мое стремилось к нему…», поскольку «в одной из наших горничных я перестал видеть слугу женского полу, а стал видеть женщину, от которой могли зависеть мое спокойствие и счастье…» Именно в этом возрасте, полагал будущий писатель «тело побеждает и наносит первую глубокую рану». Имя той горничной, как теперь известно, было Маша Брускова. Выросший сын ее впоследствии просил у Л.Н. Толстого денежного пособия, мотивируя свою просьбу тем, что он «сын той самой Маши, что изображена в «Отрочестве».

Побежденный страданиями пробуждающейся чувственности, подросток смотрел на них как «на тяжелую повинность тела», а «не как на наслаждение» и опрометчиво пометил в скобках: «я редко впадал в этот грех». Вероятно, «впадение в грех» было все же нередким, если в 19 лет «тяжелая повинность тела» привела его в больницу, и в Дневнике 1847 г. он записал: «Мелочи могут привести к серьезным последствиям. Беспорядочная жизнь, которую принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души». Оказавшись после больницы в своем имении, он постоянно ставил перед собой задачу «не иметь ни одной женщины», но при этом оговаривался: «исключая некоторых случаев, которых не буду искать, но не буду и упускать». О каждом из них он скрупулезно записывал в Дневниках, часто с подробностями — как он сам считал, «себе в наказание»: «Мучает меня сладострастие — не столько сладострастие, сколько сила привычки… Не смог удержаться, подал знак чему-то розовому, которое в отдалении казалось мне очень хорошим, и отворил сзади дверь, она пришла… Чувство долга и отвращение говорили против, похоть и совесть говорили за. Последние одолели…» (17.04.1851) Пытаясь оказать сопротивление пробудившейся чувственности, Толстой искал, на кого можно было бы свалить вину — и таковые находил.

По его записям в дневниках легко проследить, что обвинение падает на «девок» — горничных, крепостных, — от расположенности которых к интимному общению с барчуком зависело выполнение или невыполнение той самой задачи «иметь» или «не иметь» интимных отношений: «О срам! Ходил стучаться под окна К. К счастью моему, она меня не пустила» (5.04.1852); «Ходил стучаться к К., но, к моему счастью, мне помешал прохожий» (11.04.1852); «Благодарю Бога за стыдливость, которую он дал мне; она спасает меня от разврата» (31.05.1852); «Девки сбили меня с толку!» (23.06.1853); «Упрекаю себя за лень и в последний раз.

Ежели завтра я ничего не сделаю, я застрелюсь. Еще упрекаю за непростительную нерешительность с девками» (1.08.1854). Мораль торжествовала лишь тогда, когда задуманное почему-то срывалось. Кроме того, любой читатель писем Л. Н. Толстого не может отрешиться от чувства, что будущий писатель постоянно лицемерил сам с собою. Он с юности отличался странным резонерством и морализаторством, отмеченным и некоторыми его корреспондентами (так, В. В. Арсеньева прямо попрекала его 12.12.1856, что он «только и умеет, что читать нотации»).

Не стоит, впрочем, забывать, что рассматриваемые 1850-е годы в биографии писателя оказались тесно связанными с Кавказом, куда он был направлен служить и где записал все приведенное выше.

Именно в те годы «удовлетворение половой потребности» оказалось у Толстого внесенным в список дел наравне с литературными заданиями и практическими работами — поскольку, по его же словам, «насильственное воздержание мешает занятиям», а «греха мало», успокаивал он себя, «ибо… девки мешают» (29.06.1853): «Весна сильно действует на меня. Каждая голая женская нога, кажется, принадлежит красавице» (18.04.1853). Десятки лет спустя он, по воспоминаниям М. Горького, как-то спросил А. П. Чехова: «Вы сильно распутничали в юности?» и на смятенную ухмылку собеседника, «глядя в море, признался: «Я был неутомимый…» и «произнес соленое мужицкое слово».

Настаивая на необходимости утоления телесной «жажды», 25-летний подпоручик Толстой уверено пришел к выводу о том, что проституция — «моральна». «Распутные женщины», счел он, «наравне с повивальными бабками, няньками, экономками, вполне могут носить почетное звание тех, кто обеспечивает добродетель у домашнего очага». «Этот класс женщин необходим для семьи при теперешних усложненных формах жизни» — подтвердил он позже, 19 марта 1870 г. в одном из частных писем. Так или иначе, но из осажденного Севастополя (началась Крымская война) молодой писатель уехал в ноябре 1855, полный чувственных вожделений: «Это уже не темперамент, а привычка разврата. Похоть ужасная, доходящая до физической болезни» (21.04.1856).

Светская жизнь конца 1850-х увлекла его, он искал новых ощущений — но уже в «своем» кругу, поэтому в списке его увлечений оказались Е. Ф. Тютчева («холодна, мелка, аристократична; привыкла печь моральные конфетки, а я вожусь с землей, с навозом»), П. С. Щербатова, А. Н. Чичерина, Е. И. Менгден, Е. В. и А. В. Львова (о последней он записал: «Поднялось, но не с такой силой») — но ни в ком не находил идеала. «Что это ради Бога? Что я за урод такой? Видно, у меня не достает чего-то?» — спрашивал он сам себя, но ответа не находил. В сугубо мужских компаниях он предпочитал поминать женщин грубой бранью (правда, собеседники из образованного сословия считали, что «слова, исходя из мохнатых уст его, звучали просто, обыкновенно, теряя где-то свою солдатскую грубость и грязь». При этом любое упоминание о женском вопросе, живо обсуждавшемся тогда в печати всей мыслящей столичной интеллигенцией, вызывало у него раздражение. В 1856-ом году на собрании петербургских литераторов писатель с негодованием отозвался о Жорж Санд, заявив, что ее блудных душою героинь следовало бы привязать к телеге и с позором провести по улицам Петербурга. «Жениться надо, жениться в нынешнем году или никогда», — поставил он диагноз своей меланхолии, записав это в дневнике от 1 января 1859. Но лишь в августе 1862 ему случилось быть приглашенным на званый обед в семью Берс, где он заметил одну из юных сестер — Сонечку, чье детское прозвище «фуфёла» нежданно показалось ему милым. «Что ежели это желание любви, а не любовь? Ребенок! Похоже…» — размышлял он 23.08.1862. Но сомнения были не в его характере. Решение 34-летний писатель принял по-военному быстро. Не прошло и месяца с той встречи, как 16 сентября он сделал предложение 18-летней Софье Андреевне Берс. 23 сентября 1862 г. сыграли свадьбу. С. А. Берс (в замужестве Толстой) оказалось суждено прожить с писателем почти полвека — до 1909 года, 48 лет. Из этих 48 лет, которые он провел с нею, по его же дневниковым признаниям, «не изменяя», тридцать три последних года он мечтал от нее сбежать — и реализовал свою мечту перед самой смертью, в возрасте 82 лет, покинув ночью дом и уйдя на станцию Астапово.

«СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ»

В сентябре 1862 года Л. Н. Толстой писал о начале своей женатой жизни:

«18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения можно бы назвать нравственным… Все эти 18 лет я жил нравственной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам…». Сам писатель, имевший к своим 34 годам не слишком длинный «донжуанский список», так и не познавший радостей взаимного счастья, был склонен считать первый — медовый — месяц «самым тяжелым и унизительным временем жизни» с женой. Он был совершенно уверен, что в это время его мужская страсть оскверняла душу и тело невинного создания. Весьма странное для опытного мужчины восприятие полового акта как «убийства» женщины («Чувственность и убийство. Да, сударь!» — именно так рассуждает один из его героев) нашло отображение в словах и поступках многих литературных персонажей, созданных писателем. Среди них, например, образ Пьера Безухова, у которого мысль о сексе с Элен вызывала чувство вины. Другой и самый выразительный пример — герой «Крейцеровой сонаты» Василий Позднышев, который считал орган своего интимного возбуждения орудием